Шрифт:
Закладка:
Младшая сестра моя жила со своею кормилицею в доме тетки нашей. В один вечер матушка объявила, что желает взять к себе малютку. Тетка отвечала, что уже поздно, все люди заняты, переносить колыбель некому, и лучше оставить до утра. Матушка отвечала, что колыбель можно перенести утром, но что малютка останется у нее и будет спать на диване. Она извиняла свою настойчивость тем, что ее сердце тоскует при мысли отпустить от себя дочь. Каково же было удивление всех живущих в доме, когда увидели поутру, что огромная часть карниза упала прямо в колыбель и всю завалила.
Несколько лет тому назад, брат мой, преосвященный Л., был в доме графа Т… и сидел на диване, рядом с Т.Б. Потемкиной. На столе лежала брошюра духовного содержания. Владыка, наклонившись к столу, стал читать ее, а Татьяна Борисовна, тоже наклонившись, внимательно слушала. Вдруг большой обломок карниза упал позади сидевших и завалил весь диван. Владыка, благодарение Богу, не получил ни малейшего ушиба, а Татьяна Борисовна, по плечу которой слегка только скользнул карниз, должна была прибегнуть к медицинской помощи. Если б случайно не наклонились читавшие, то карниз упал бы на них.
* * *
Один мой приятель, которого я знаю, как самого себя, и которому доверяю вполне, рассказывал мне о себе следующее. Я должен, однако ж, предупредить читателей, что не могу передать всех подробностей, особенно поразительных. Мой рассказ, сведенный на общие выражения, лишенный по необходимости, так сказать, своих живых черт, должен потерять очень много относительно своей убедительности. Приятель мой решился на одно непозволительное действие, которое, впрочем, по общим понятиям, причисляется к самым обыкновенным. Решение последовало за продолжительной внутренней борьбою, которая возобновлялась в несколько приемов, и совершалась с разных сторон. Здесь он удостоверился, говорил он мне, как может быть хитра наша совесть и какими благовидными парадоксами может она оправдывать нас в наших глазах и доказывать необходимость, позволительность дела, которое нам хочется сделать. Наконец, все нравственные пытки кончились, и он, успокоенный, решился… вдруг явилось препятствие неожиданное, и он не мог исполнять своего намерения. Прошло несколько времени, и препятствие отстранилось, он хочет снова приступить…. является другое такое же препятствие… та же история начинается с этим, и оканчивается так же. Еще и еще приступает он вновь, и всякий раз неожиданный случай останавливает. Так происходило несколько раз в продолжение недель шести. Наконец, все возможные случаи противные, кажется, перебывали, ничто не могло остановить. Он едет… и вдруг происходит то, он слышит то, чего и вообразить не мог! Его ударило, как будто обухом по лбу. Он был ошеломлен и намерение его исчезло из головы. Он промучился еще дней пять в страхе, чтоб намерение, не одному ему известное, не повлекло за собою опасных следствий и страх его имел за собою вероятные основания. К большему его беспокойству, один человек, совершенно посторонний, сказал по этому случаю безотчетно несколько слов, которым можно было придать ужасный смысл. Через пять уже дней недоумение объяснилось, и он узнал, что ничего особенного не было, и страх был по пустому, имевший, однако ж, для него всю силу действительности. Дело в том, что приятель мой решительно был отстранен от исполнения своего намерения. В этом происшествии, по его рассказу, видел он ясно и как будто осязал чью-то руку, которая устраивала, проводила, отстраняла его от преднамеренного действия, и тот час отправился к митрополиту Филарету, совершенно объятый своею мыслию, не для того, чтобы спросить его совета, а чтобы сообщить ему удивительное происшествие, в котором ясно видны были для него действия Промысла. Он не помнил, что сказал ему митрополит, потому что собственно не думал в ту минуту ни об чем, кроме того, что сам знал, чем был владеем и что хотел передать для назидания.
* * *
У одного из почтеннейших Московских граждан занемогла горячкою меньшая дочь, девушка 17 лет. В бреду ей представлялся часто старик, бледный, худой, с всклокоченными волосами, с седой бородой в ветхом рубище, с подвижными глазами. Она говорила о нем, как будто бы видела его своими глазами, и так живо, ясно, что он поселился даже в воображении всех ее окружающих. Болезнь кончилась несчастно, и девушка скончалась вскоре. Через несколько времени отец ее получает письмо из острога от какой-то женщины, в коем она умоляет его посетить ее в остроге. «В несчастии сердце умягчается, – рассказывал он мне, – и я поехал в острог узнать, что это за женщина, и зачем желает видеть меня, отыскал ее и спросил». «Я рижская мещанка, и следую за своим мужем, сосланным на поселение, но я беременна, и мне тяжело идти по этапам, я прошу вас исходатайствовать мне подводу». – «Почему же ты обратилась ко мне?» – «По дороге мне встретилась женщина, жившая в вашем доме, и уверила меня, что вы добрый человек, и верно исполните мою просьбу. Еще прошу вас, нельзя ли мужу моему на поселении доставить занятия по его промыслу». – «Какой у него промысел?» – «Он мясник». – «За что же вы сосланы?» – «Муж мой, бывши женихом, украл двух волов и продал их, потому что мать моя не хотела выдавать меня замуж иначе, как чтоб он имел сто рублей. Мы обвенчались, но кража открылась, и он осужден на поселение в Сибирь». Слушая бедную женщину, я нечаянно оглянулся в сторону, и, – вообразите мое удивление, – я увидел в углу старика, сидящего на нарах, точь-в-точь, как описывала в бреду моя покойная дочь, бледного, худого, со сверкающими глазами, всклоченными волосами, седой бородою. «Что ты за человек?» – «Еврей». – «Откуда?» – «Из Вильны». – «За что ты наказан?» – «3а смертоубийство». – «Ах, какое преступление!» – «Я не виноват, меня осудили понапрасну».
Пораженный этим случаем, я отправился тотчас к нашему доброму градоначальнику, Князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, рассказал ему случай и попросил его о покровительстве. «Женщине я могу, – отвечал он, – дать подводу…. et le pauvre diable[90]… за
