Шрифт:
Закладка:
Из записок старинных, доставленных мне г-ном Благово
Между 1768 и 1769 годами зимою, не упомню месяца и числа, в Санкт-Петербурге в Сухопутном Кадетском корпусе сделался в поварне пожар, от которого бы неминуемо все мы малолетние сгорели, потому что оный случился в самую полночь, ежели бы особенным чудным образом не открыл оный следующим образом: в самую полночь, когда все находились в глубоком сне, находящийся тогда швейцар слышит голос: «мы горим!». Он пробуждается, поднимает голову с постели и осматривает, нет ли кого, и, не видя никого, опять лег. Слышит вторично голос: «встань, мы горим!» Он встал, перетревожившись, и везде осматривает, где можно, даже и за печкою – нет ли кого, но и вторично никого не находит, и, почитая пустым воображением, опять ложится. И в третий раз слышит голос: «да что же не встаешь? встань, мы горим!»
Тогда он поспешно встал, вышел на двор и увидел, что подлинно был пожар, и уже усилился, и если бы еще помедлил, то бы всех объяло пламенем без спасения. Тогда он побежал и всех перебудил нас, – и уже мы не успели почти одеться и обуться, – кто босиком, кто в одном чулке, иной без кафтана, – и в таком жалостном положении должны были по снегу бежать через всю первую линию, и, благодарение Всевышнему, все спасены, даже все остались здоровы. А без сего бы чудесного Ангельского голоса, посланного от Бога, неминуемо все бы сгорели.
Рассказ декабриста Басоргина о случае с Ивашевым во время их ссылки
(из его записок)
Перед выходом нашим из Читы с другом моим Ивашевым случилось тайное событие, которое видимо показало над ним благость Провидения. Он, Муханов и Пестов, по собственной просьбе, остались в прежнем маленьком каземате. Им там было свободнее и покойнее. Я нередко, с разрешения коменданта, бывал у них, и просиживал по нескольку часов, другие товарищи также посещали их. В свою очередь и они ходили к нам. Сверх того, мы виделись почти каждый день во время работы. Ивашев, как я замечал, никак не мог привыкнуть к своему настоящему положению, и видимо тяготился им. Мы часто об этом говорили между собою, и я старался, сколько можно, поддержать его и внушить ему более твердости. Ничто не помогало. Он был грустен, мрачен и задумчив. Раз как-то на работе Муханов отвел меня в сторону и сказал мне, что Ивашев готовится сделать большую глупость, которая может стоить ему жизни, и что он нарочно решился мне сказать об этом, чтобы я с моей стороны попробовал отговорить его. Тут он мне объявил, что он надумал бежать, и сообщил все, что знал о том.
Вот в чем состояло дело. Ивашев вошел в сношение с каким-то бегло-ссыльно-рабочим, который обещался провести его за Китайскую границу. Этот беглый завтра же должен был прийти ночью к тыну их каземата. Тын уже был подпилен и место для выхода приготовлено. По выходе из острога они должны были отправиться в ближний лес, где, по словам беглого, было уже приготовлено подземельное жилище, в котором они должны были скрываться, пока прекратятся поиски, и где находились уже необходимые на это время припасы. Когда же прекратятся поиски, то они предполагали отправиться к Китайской границе, и там действовать, смотря по обстоятельствам. Этот план был так неблагоразумен, так нелеп, можно сказать, исполнение его до такой степени невозможно, что я удивился, как мог Ивашев согласиться на него. Не было почти никакого сомнения, что человек, соблазнявший его побегом, имел какие-нибудь другие намерения, или выдать его начальству и тем заслужить себе прощение, или безнаказанно убить его и завладеть находящимися у него деньгами; я же знал, что у него они были: приехавши в Читу, он не объявил коменданту 1000 руб., которые привез с собою, и сверх того тайным образом получил еще 500 руб. Об этом сам он мне сказал.
Выслушав Муханова, я сейчас после работы отправился к Ивашеву, сказал ему, что мне известно его намерение, и что я пришел с ним об этом переговорить. Он очень спокойно отвечал мне, что с моей стороны было бы напрасным трудом его отклонять, что он твердо решился исполнить свое намерение, и что потому только давно мне не сказал о том, что не желал подвергать меня какой-либо ответственности. На все мои убеждения, на все доводы о неосновательности его предприятия и об опасности, ему угрожающей, он отвечал одно и тоже, что уже решился, что далее оставаться в каземате он не в состоянии, что лучше умереть, чем жить таким образом. Одним словом, истощив возражения, я не знал, что делать. Время было так коротко, завтрашний день был уже назначен; осталось одно только средство остановить его – дать знать коменданту. Но быть доносчиком на своего товарища, на своего друга, ужасно. Наконец, видя все мои убеждения напрасными, я решительно сказал ему: «Послушай, Ивашев, именем нашей дружбы, прошу тебя отложить исполнение своего намерения на одну только неделю. В эту неделю обсудим хорошенько твое предприятие, взвесим хладнокровно le pour et contre[89], и если ты останешься при тех же мыслях, то обещаю тебе не препятствовать». «А если я не соглашусь откладывать на неделю?» – возразил он. «Если не согласишься, – воскликнул я с жаром, – ты заставишь меня сделать из любви к тебе то, чем я гнушаюсь, – сейчас попрошу свидания с комендантом и расскажу ему все. Ты знаешь меня довольно, чтобы верить, что я это сделаю, и сделаю именно по убеждению, что это осталось единственным средством для твоего спасения». Муханов меня поддерживал. Наконец Ивашев дал мне слово подождать неделю. Я не опасался, чтобы он нарушил его, тем более что Муханов жил с ним и мог за ним наблюдать.
На третий день после этого разговора я опять отпросился к Ивашеву, и мы толковали об его намерении. Я исчислил ему все опасности, все невероятности успеха. Он настаивал на своем, как вдруг входит унтер-офицер, и говорит ему, что его требует к себе комендант. Ивашев посмотрел на меня; но видя мое спокойствие, с чувством сказал мне: «Прости меня, друг Б., в минутном подозрении. Но что
