по временам о сих родящихся во мне мыслях, которым я всегда удивлялся. Неужели ж около десятков двух лет, все намеривался я, приготовлялся совершить свой обман, и обман бесполезный? Во-вторых, я теперь совершенный в душе моей христианин: но, к стыду моему, должен признаться, что весьма недавно достиг постепенно сего благополучного состояния; в тридцать же два года, в тридцать шесть, даже в сорок, я еще был волтерист, и Орлеанская девица была карманная моя книжка. Следовательно: если и лгу теперь для защиты (могут сказать) образа моих мыслей, и для подтверждения в других мнениях о чудесносности, то я спрашиваю: на что ж я лгал тогда, когда ложь моя могла служить опровержением тогдашней моей системы? Если бы воспаленное мое воображение верою и могло бы проводить меня теперь в заблуждение, как некоторые могут думать: то тогда оно было холодно. Лексикон рассудка (Dictionnaire de la raison) или паче – безрассудка, Волтеров, воспалить его был не удобен.

Итак, пускай господа вещесловы и душесловы (phigiologistes et psichologistes[86]) растолкуют рождение сих чудесных моих мыслей; а я, до ясного их разрешения, принужден думать, что есть духи-хранители человека.

Всякий ли из нас такого имеет, об этом я судить не могу, но верю, что у меня такой есть; да думаю и многие бы в том удостоверились, ежели бы сообразили и подумали хорошенько обо всем, с ними случившемся в жизни. Невозможно, чтобы мы только двое со стариком Сократом пользовались этим особенным преимуществом: ибо что я в сравнении с Сократом? – верно и другие им пользуются, но многие, может быть, не замечали. Если же нет духов-хранителей, то должна быть в душе человеческой некая особенная сила, не зависящая ни от приобретаемых познаний, ни от опыта. Без духов-хранителей она токмо одна удобна родить подобные мысли.

За сим г. Бахтин передает четыре вышепомещенных рассказа и заключает:

Если, говорю я, присовокупить сии четыре обстоятельства к тому, что объяснено мною о родившихся при просыпании моем иногда мыслях, кто бы, на моем месте, не поверил бытию духов, охраняющих человека? Буде я и совершенно заблуждаюсь, – по крайней мере винить меня не можно. Но я благодарю Бога за таковые подобные сим в других отношениях случаи! Сколько раз я чудесным Его промыслом был избавлен от погибели![87] Если бы их исчислять и описывать, то надобно бы еще писать столько же, или вдвое больше. Но все сие вместе сделало, что я постепенно из величайшего вольнодумца, каковым был в молодости, стал христианином; а советы мудрых и полезное чтение утвердило и утверждает меня более и более в образе моих мыслей и вере.

* * *

Атеист или материалист будет, конечно, на все, много теперь написанное, отвечать, что все то произвел случай; но я ему скажу наперед сказочку:

Один человек ничему не удивлялся и имел обыкновение отвечать, когда ему рассказывали про какое-либо удивительное дело, движение, искусство, проворство, и тому подобное: «Это ничего не стоит; это привычка». Ему некто в шутку рассказывал про штукаря, и, между прочим, что будто сей пролез сквозь обыкновенное кольцо, снятое у одного зрителя с мизинца; ничего не стоит, отвечал он, это привычка. Куда как материалисты, по-моему мнению, бывают часто подобны сему не удивляющемуся!

* * *

Мне случилось познакомиться с Касимовским мещанином Иваном Сергеевичем Гагиным. Он зашел ко мне, по пути из Касимова в Петербург, в начале сороковых годов, с предложением рисунков Касимовских древностей. Разговорись с ним, я узнал, что у него есть и другие материалы для Истории и Археологии. «Не с вами ли они?» «Со мною». «Привезите их ко мне, – я желал бы пересмотреть». «Извольте». И на другой день он привозит ко мне большую папку с рисунками, чертежами, и разными записками. Перебирая их, я нахожу адрес ему, подписанный священниками, служебными лицами гражданскими и военными, многими дворянами, купцами и другими жителями города Касимова, адрес, в котором все они свидетельствуют Гагину глубочайшее свое почтение и благодарность за труды, на пользу их предпринимаемые. Адрес был подписан слишком за 20 лет, нигде не был оглашен, следовательно, имел полное право на доверенность. Он возбудил мое участие, и я выразил желание узнать подробности о жизни примечательного человека, который приобрел такое общее уважение. Вот что я узнал. Гагин в молодости (тогда ему было около 70 лет), имел значительное состояние, вступил в товарищество с одним приятелем, который обманул его и завладел под каким то предлогом фабрикою, построенной на общий капитал. Гагин лишился всего состояния и решился утопиться. Вышел за город, но на первом месте, где он остановился, река оказалась недостаточно глубокою; далее он увидел баб, полоскавших белье, наконец, он выбрал место, где никто не мог его видеть. Занес было уже одну ногу в воду, как вдруг послышался ему какой-то внутренний голос: «Что ты делаешь, ты хочешь погубить себя». Вся прошедшая жизнь осветилась перед ним: он увидел земную суету и решился думать только о Небе и посвятить себя на службу общества без всякого вознаграждения. С тех пор он начал служить всем, кто имел в том нужду, и так проводит время до сих пор и считает себя совершенно счастливым.

У меня началась с ним переписка. Возвращаясь из Симбирска в 1845 году, я нарочно заезжал в Касимов, чтобы увидать Гагина на поприще его действий, но не застал его в живых; незадолго пред тем он скончался.

Чье-то участие в нашей жизни Из записок Ф.П. Лубяновского[88]

«…Приняв приказание от генерала, я побежал на квартиру (в Бресте) и лег спать. Вдруг пришло мне на мысль, будет ли у меня завтрак, и моя, тогда по обезьянству, любимая овсяная каша на сливках. Между этой мыслью и ленью встать и спросить денщика, поднялась во мне такая борьба, что не только не мог заснуть, но просто в пот меня бросило; с досады я вскочил и вышел спросить о своей каше; спросив, не успел оборотиться, слышу, что-то обрушилось; прибежал денщик со свечою, и что же? – В комнате, где я лег спать, потолок обвалился, и доски свисли концами прямо на дорожную подушку, на которой за минуту перед тем лежала голова моя. Возов двадцать вывезли песку, глины и всякого хлама из развалины, пока то дорылись до моей дорожной подушки. Очевидный перст милосердия Божия! Странным покажется, что пошлой овсяной каше суждено было спасти меня от неминуемой смерти.

В немецкой книге «Ahnungs Yermцgen» и во многих других есть разные толки на