Он не отвечал. Пил вино и не смотрел в ее сторону.

– Это, выходит, уже МММ – малая мечта москвича. Ну, в смысле – уехать за границу, – сказала я. Я старалась шутить. И даже усмехнулась сама. Катя сверкнула на меня глазами и ничего не ответила.

Повисло молчание. Катя чертила вилкой по расстеленной на полу скатерти. Сергей пил. Вилка оставляла белый майонезный след.

За окном в очередной раз взорвалось, потом закричали. Катя посмотрела на часы.

– Мне пора. – Она поднялась. – Бабушка ждет. Как раз добраться. Серж, я пошла. Ты можешь оставаться.

Сергей поднялся тоже. В его глазах мне показалась растерянность.

– Нет, нет, оставайся. Не бросать же ее одну. В такую ночь.

Я тоже встала. Я не понимала, что происходит. Катя говорила так, что поверить ей не удавалось. Сергей переводил глаза с нее на меня.

– Все, ты слышишь? Я ухожу! – почти крикнула она, глядя на него в упор. Он явно не знал, как реагировать. Она постояла, а потом сорвалась с места и выскочила в прихожую.

Я поспешила за ней.

– Кать, ну ты чего? Кать, не надо. Кать, останься, пожалуйста, давайте вместе…

– Ну зачем же. – Она застегивала сапоги нагнувшись, говорить ей было неудобно. – Зачем же я буду. Вам мешать, – добавила, выпрямившись. – Я что, ничего не понимаю? С Новым годом, – припечатала она, развернулась и хлопнула дверью.

Я стояла, глядя в темноту. Мне вдруг стало страшно. Я представить не могла, как мы переберемся через барьер вдвоем. И все же я нашла в себе силы и вернулась в комнату.

– Слушай, я не знаю, как-то все странно, если что, вы меня извините, я правда не знаю…

– Не надо.

Я замолчала. Он смотрел на меня через мерцание комнаты.

А потом подошел и стал целовать.

Он целовал мне лоб, щеки, виски. Я стояла, обмерев, как замерзшее за зиму дерево. Вся жизнь отхлынула от меня. Пахло вином; у соседей гремела музыка; ночь за окном вздрагивала и разлеталась осколками света; за веками мерцали огоньки гирлянды.

Он поднял мне лицо за подбородок и поцеловал в губы.

– Не думай о ней. Она такая. Сложная. Никто не понимает ее. Все думают о ней плохо, но на самом деле она не такая. На самом деле ей просто скучно. Ужасно скучно. И она не знает, как ей жить. Но ты не думай о ней плохо. Хотя бы ты.

Пахло вином. Он целовал меня в лицо, шею, губы, и я целовала его тоже – не помню, как я целовала его.

И вдруг мне стало ясно, что счастье возможно. Что все возможно – там, за этим барьером, к которому стремительно и неизбежно неслась наша Земля.

И снова вернулся страх.

Я открыла глаза.

– Подожди, – сказала шепотом. Его красивое лицо было так близко, что я плохо видела и не узнавала его. – Мне… в душ… подожди. Здесь.

Он кивнул. Отошел и сел на краешек дивана. Я кинулась в ванную, закрыла дверь и включила воду.

Я сидела на краю ванной и ни о чем не думала. Шум воды заглушал все звуки праздника. Я сидела и ничего не ждала. Сердце колотилось, и мне было страшно, как в темном колодце.

Потом я выключила воду и пошла к нему. Я не знала, что скажу и что сделаю, и не понимала, что надо теперь делать и говорить.

В мерцающей комнате пахло салатами и вином. Сергей спал сидя, откинувшись на диване. Он был красив как никогда, в этом психоделическом мерцании. Я постояла, глядя на него, потом достала из шкафа плед, аккуратно накинула ему на грудь и колени. Он не проснулся. Тогда я пошла в прихожую, оделась и вышла из дома.

И снова была долгая ночь – и она все не кончалась, все никак не кончалась. Я ходила по парку, ходила по улицам, вокруг стреляли и гремели, бродили пьяные, счастливые, праздные люди, все такие же новоселы, все такие же счастливчики, как и я, урвавшие свой кусок везения, свой кусок Москвы, и, встречаясь лицом к лицу, они поздравляли с Новым годом и счастьем. Кругом была Москва, жила Москва, дышала, и я чувствовала себя на удивление свободно, пожалуй, впервые за эти три года обитания здесь. Словно с меня сняли жавшую одежду, и оказалось, что так легко быть самой собой и не терпеть. Я понимала, что, стоит мне сейчас вернуться, и начнется новая жизнь, и будет новое счастье, но я знала, что уже не хочу его. Я понимала, что главное, что он мог бы мне дать, случилось в ту первую ночь, когда мы гуляли по городу. Куда же больше? – думала я. Нет, правда – куда больше.

Я вернулась утром. Сергей уже ушел. Плед был аккуратно свернут, свечи потушены, гирлянда не горела.

Больше мы не виделись. Говорят, весной они уехали куда-то в Европу. Говорят, что там Катя стала изменять Сергею. Еще говорят, что они и там продолжают свой проект, но этому я уже не верю: куда же он без своей Москвы.

Ангелина Злобина

Заяц

Рассказ

Вернувшись, она увидела высокий потолок и зеленую крашеную стену.

Поверх стены и потолка сразу поплыл яркий прозрачный лоскут видения: синяя вода и камыши. Тут же одна за другой появились несколько белых лилий, из-за камышовых зарослей выплыли два одинаковых лебедя.

Надя возмущенно вздохнула и отвернулась.

Картинка с камышами уплыла в уголок глаза, остальное стало простым и подробным: зеленая стена, дуга кроватной спинки, косо висящее на ней полотенце. Рядом, на близко придвинутом стуле, сидел человек в сером свитере. Надя разглядывала его почти без удивления – большое светлое лицо, короткая русая борода, белый халат на плечах. Узор на свитере был утомительно путаный, похожий на лабиринт из двух стен – черной и белой.

Человек потер лоб, нахмурился и вдруг заметил, что Надя на него смотрит. Он наклонился к ней, заглянул в глаза, радостно сказал:

– Заяц! – и сильно стиснул ее руку.

Слово Наде понравилось. Никаких других слов она не помнила, но это показалось ей удивительно верным: так тепло, беспомощно-грустно и хорошо – заяц!

Комната повернулась на другой бок. Прямо перед глазами появился рыбий скелет на фоне медно-масляного неба с концентрическими кругами. Прозрачные облака свободно скользили по жестяной поверхности, центральный круг разделял пополам длинный ряд выпуклых цифр. Картинка была противная, но другой не показывали. Надя решила не возражать и тихо поплыла вверх.

Несколько дней она подолгу разглядывала то шероховатую стену возле кровати, то рисунок на чашке, то линии на своей ладони. Иногда она изучала сложный орнамент на знакомом свитере – там, между двумя полосками, открывалось какое-то серое пространство, стены расступались – одна черная и одна белая, они