на очередном углу, где Сергей выдавал лекцию об этом месте. Тогда она смотрела блеклыми, скучающими глазами, видимо, ей все это было давно известно и постыло. А мне было и сладко, и мучительно, что все это происходило именно так, и радостно от того, что с каждым шагом, оборачиваясь вокруг, я видела иную Москву, будто теплели ее огни, будто терялось ее равнодушие, будто открывалось ее древнее, мрачное сердце.

– Откуда ты все это знаешь? – спросила я, когда мы остановились на мосту и смотрели на Кремль, на игру света и отражений. Мы поджидали Катю. Кати не было видно.

– Ну, это мой город, – пожал он плечами.

– Твой? – переспросила я, и в голосе прозвучало удивление, какого я не хотела.

Он усмехнулся:

– Не слушай Катю, она редко говорит, что думает. Я вырос на Никитских Воротах. Мы жили с бабушкой в большой коммунальной квартире. Маменька съехала, когда мне было десять. – Он так и сказал «маменька», но я уже не удивилась. – Ей дали квартиру в Новых Черемушках. Но все равно я считаю центр своими родными местами.

– Это, наверное, особое детство – в большом городе, – сказала я. Я не могла себе его представить.

Он пожал плечами и не ответил: он вглядывался в темноту за мостом, ожидая увидеть Катю. А я смотрела на него, на подсвеченный мостовым прожектором его профиль. Недавнее вдохновение еще не оставило его, и он был очень красив.

Катя появилась, когда он уже заметно начал нервничать. Но на мост не пошла, осталась внизу, на набережной. Облокотилась о борт, будто ее не держали ноги. Сергей пустился назад, скоро я услышала дробь его шагов по лестнице. Катя уже без сил опустилась на асфальт.

Я не спеша пошла следом. Мне не хотелось видеть, как он подбежит к ней, как поднимет, обнимет за плечи. Мне не хотелось слышать, что они будут друг другу говорить.

Когда я подошла, Сергей поддерживал Катю одной рукой, а другой пытался ловить машину. Катя, казалось, спала, она, как кукла, лежала на его плече.

– Все нормально? – спросила я. – Помочь?

– Нет, все хорошо. Она устала. Мы прошлую ночь тоже не спали.

– Ох, извините.

– За что?

– Ну, что сегодня из-за меня…

– Ты здесь ни при чем. Все наш проект.

Фары, вынырнув из проулка, свернули к нам и остановились у парапета. Сергей склонился, быстро поговорил с водителем, потом открыл заднюю и положил Катю. Стал садиться сам, но обернулся ко мне.

– Извини, что так, ладно?

– Ничего, конечно, все нормально!

– Тебе денег дать? На такси.

– Нет, нет, у меня есть! Спасибо.

– Ну ладно. – Он постоял, будто хотел еще что-то сказать. – Приятно было… В такую ночь.

Махнул и нырнул в машину.

Я думала тогда, что больше не увижусь с ними – Катю отчислили, у меня не было с ней никаких дел, никакого повода для поддержания знакомства. Однако уже через неделю она позвонила и пригласила в гости.

– У нас тут товарищ один из Нью-Йорка. Архитектор. Тебе интересно, может, – говорила нарочито равнодушным голосом. – И Серж все спрашивает о тебе: пригласи и пригласи. Ты ему понравилась, – добавила с усмешкой, и я ощутила укол на коже, как от булавки; казалось, останется след.

Я думала сначала не идти – но не выдержала и пошла, и стала ходить всякий раз, когда они звали, когда у них что-то происходило. А происходило часто. Катя была из тех людей, кто не выносит одиночества и кому требуются люди – и чем больше, тем лучше, чем интересней, тем лучше вдвойне. Архитекторы, музыканты, киношники, поэты, путешественники, известные блогеры, актеры, топ-модели, даже – совсем неожиданно – хирурги, – она непременно находила кого-нибудь на вечер, кем можно было бы угостить публику, поглазеть на кого пришли бы другие, более заурядные люди и те, кто уже отслужил свое в один из вечеров. Я стала догадываться, что в день нашего знакомства она так же пыталась преподнести меня, однако никто не пришел – что можно было найти интересного во мне? Начинающий оператор, провинциалка, замкадыш. Однако потом люди собирались всегда, так что комната оказывалась полна, стол отодвигали в угол, люди стояли, приходилось наклоняться, чтобы услышать, что тебе говорят.

Казалось, родители Кати не возражали против таких вечеринок. Они сами приходили и с удовольствием сидели

среди молодежи, травили байки о советском прошлом, о тогдашней светской жизни, о литературе и диссидентстве – отец-журналист работал на радио и телевидении, бабушка-актриса снималась на вторых ролях, и только мама-переводчик почти всегда была в командировках, я видела ее только однажды. Если кто и не выносил тусовок, так это Катин брат-подросток. Он злобно и быстро проскальзывал к себе в комнату, демонстративно хлопнув дверью, а если выбирался, то смотрел волком и, казалось, ненавидел всех.

Но Кате не было до него дела. Ей вообще не было дела до своей родни. Если она и знакомила гостей с кем-то из домашних, так только с Сергеем. «Это мой благоверный», – неизменно произносила она с таким лицом, будто не верила этому слову. Я замечала, что особенно настойчиво она знакомила с Сергеем женщин и непременно старалась сразу же отойти, оставив их вдвоем. Отойдя же, наблюдала со стороны, и лицо ее становилось еще более острым, еще более язвительным и болезненно красивым.

– Говорят и говорят, смотри-ка. Уже час пошел, я слежу, – сказала она как-то, не сводя с мужа глаз. Я случайно оказалась рядом и с удивлением посмотрела на нее. Девушка, с которой в этот момент разговаривал Сергей, была выше его и очень худа – модель известного агентства, она была столь ухоженна, что казалась ненастоящей и хотелось ее потрогать. По лицу Сергея казалось, что он скучает. – Он ужасно, ужасно влюбчив, ты знаешь? – сказала Катя шепотом, склонившись к моему плечу, и сразу же отошла.

После этого разговора я больше не верила слухам о романах, которые заводит Сергей с гостьями дома, – мне стало казаться, что их распускает сама Катя.

Я хотела бы не приходить, но все же всякий раз приходила. Я обещала себе, что больше не пойду, что это невыносимо, унизительно, больно, – и все-таки ходила, и сидела там ночами, а потом возвращалась домой на такси, и о лобовое билась, как ночная бабочка, темная, безбашенная, глубоко и больно любимая Москва. Весенняя и летняя, холодная и жаркая, пыльная, душная и стекающая под колеса белой пеной дождя – она с каждым днем будто бы все больше и больше входила в меня, так что я понимала, что уже никуда от нее не денусь, что я приросла, что жить мне теперь здесь и никакой другой город не станет роднее.

И она, казалось, заметила меня. Казалось, я нужна ей не меньше, чем она мне, хотя