местах, хваталась за всякую подработку. В какой-то момент мне казалось, что я не человек, а робот из пластика, я расколюсь, стоит только надавить на меня еще чуть-чуть, – но этого не произошло, и, возможно, как раз потому, что в моей жизни появились эти двое.

Да, с Катей я была знакома на курсах, хотя это и не привело к дружбе – так, привет-привет. Плохо зная Катю, я не понимала, для чего ей вообще эти курсы. Казалось, она не находила для себя в этом ничего нового, они не захватывали ее и не увлекали. Оставаясь в аудитории без преподавателей, она начинала рассуждать, что все это старо, что вербатимы изжили себя как метод, что непосредственное включение отдает репортажем, что надо искать новые формы и новое выражение, а не отираться в метро с бомжами, слушая их пьяную болтовню. Ко всему, что нам говорили, она относилась скептически, за задания бралась с ленцой и многого не выполняла, зато то, что делала, было великолепно и всегда заслуживало лучшей оценки и общей похвалы. Впрочем, и к похвале, равно как и к нервному крику преподавателей за сорванные сроки и наплевательство, она относилась с холодностью, которая вызывала у меня восхищение – мне казалось, что это высшее проявление самодисциплины.

Однако на третьем полугодии ее отчислили, хотя оставалось только отснять диплом. Я хорошо помню тот день, он врезался в память покадровой нарезкой: март, слякоть, я бегу на занятия, опаздываю, а перед крыльцом, на площадке для курения, стоит Катя, но не курит, просто стоит и глядит в белесое небо, а глаза ее еще более желчные, чем обычно, еще более язвительные и прекрасные, чем всегда.

Мне сразу показалось, что что-то случилось. Мимо пройти я не могла.

– Вышибли, – язвительно скривив губы, сказала она и посмотрела на меня своими холодными, высокомерными глазами.

– Как? За что? Не может быть! – забормотала я, изображая удивление, хотя понимала, что кривлю душой.

– А вот просто: взяли – и вышибли, – повторила Катя, будто это слово доставляло ей удовольствие. – За злостное, так сказать, отставание. А что они хотят, чтобы я, как кутенок, все эти их – диалоги, сцены, свет? Пусть это, кто не знает. – Она метнула в меня взглядом, но я пропустила мимо. – Мне неинтересно. Мне дело хочется делать, нормальный проект.

– Но ведь у тебя же было… И так круто… С чего бы вдруг? – Я все же не могла взять в толк: с этих курсов никого, никогда и никого не отчисляли. Катя была первой. Да, она многого не делала, а что делала, не сдавала вовремя. Но зато то, что доносила до преподавателей, выдавало талант: казалось, она видит лучше, понимает яснее и точнее нас всех, и там, где всем надо из кожи вон лезть, трудясь и стараясь, ей достаточно приложить немного усилий – и все получится.

Я так ей тогда и сказала. Я не думала льстить, я правда так считала. Она кивнула, словно не услышала. Помолчала, глядя куда-то на небо. В тот день после холодов вдруг ударила настоящая весна, и небо сразу как-то расширилось, ушло вглубь, и облака, огрызки промозглой московской зимы, болтались в этом бездонном небе ни к селу ни к городу, так что их было даже жалко.

– Ты вечером что делаешь? – спросила Катя, сосредоточив на мне глаза так, что стало заметно: они у нее голубые, а не серые, как мне казалось всегда.

Вечером я работала. И ночью работала. Но мне стало интересно, о чем она спросит дальше, и я пожала плечами, вроде как совершенно не занята.

– У нас небольшой шабаш собирается. Дома. Будут интересные всякие. Тебе бы тоже пора выходить в люди. Заскакивай. Часиков в восемь. Это на Чистых прудах.

И объяснила мне, как идти от метро дворами.

Я тогда еще недавно жила в Москве, знала ее плохо и была наивно уверена, что в центре никто не живет. Ну, кроме туристов и иностранцев. Потому что где там жить? Ни нормальных домов, ни нормальных магазинов, ни единого парка, где погулять. Чуждое, бездушное пространство.

И вот, оказалось, живут. От метро – все прямо и прямо, в переулки, мимо чудом сохранившихся деревянных домиков, мимо редких детских площадок, мимо сквера, в котором двумя башенками с витражными окнами возвышается детская школа искусств, уже замечая признаки жизни, уже удивляясь ей, уже понимая, что не из одного только асфальта и камня состоит старая Москва, – мимо всего этого пройти, нырнуть в последний двор и оказаться во влажной, почти пещерной тьме старого подъезда, ощупью найти звонок – этаж первый, хорошо, что не надо плутать дальше в поисках лестницы, – и вдруг распахнется, окатит тебя домашними, семейными – запахами, теплом и уютом.

Квартира, где жили мои друзья, походила на кротовую нору. Вправо и влево от главного коридора отходили комнаты и коридоры поменьше, заканчивавшиеся уборной, кладовкой или кухней. Двери в коридоре вдруг распахивались, и за ними оказывались комнаты, как то: столовая, кабинет отца Кати, библиотека, комната бабушки Кати, она же музей, она же второй кабинет, куда доступ простым людям был запрещен. Сама же Катя и ее муж обитали в большой угловой комнате в конце коридора, в ней было три окна и две двери, одна вела в смежную комнату, отданную Катиному брату-подростку.

И вот все это сложно организованное, давно и напрочь заставленное, полное историей пространство шевелилось, хлопало дверями, скрипело половицами, наполнялось жизнью своих обитателей, давно привыкших друг к другу, равно как и привыкших друг друга не замечать. Мне после одиноких и крошечных квартир моего детства и юности было странно и мучительно любопытно оказаться в таком доме.

В тот раз я пришла раньше – было без десяти восемь, но я слишком боялась опоздать. Дверь открыл высокий худощавый отрок, похожий на Катю, как ее мужское отражение, но стоило мне начать речь о цели визита, как он развернулся и, больше не интересуясь мной, бросив только: «Затаскивайтесь», – ушел в полумрак коридора. Я ощутила себя змеем, длиннотелым и чешуйчатым, ненароком проверила, полностью ли я втянулась в дом, прикрыла за собой дверь и огляделась.

Прямо перед входом, под потолком, над соседней дверью выстроились рядком жутковатые маски из разных стран – бело-красные японские, африканские с торчащими перьями и волосами из пакли, с зубастой пастью, с огромными ушами, вообще без глаз и без рта… Масок было много. Справа была большая, развесистая старая вешалка, укрытая одеждой от разных людей и разных сезонов – видно было, ее давно никто не разгружал. Слева была стеклянная полка с книгами, причем не какими-нибудь, а старинными, с золотыми ерами и