– В такую ночь, в такую ночь… – все твердила Катя. – Ах, откуда же это? В такую ночь тратам тадам тарарам… Бунин, кажется? Или нет: Чехов. Что-то такое было поэтичное, как вставки…

– Это Шекспир, – сказала я.

– Да ладно! – фыркнула Катя и захихикала, непонятно чему. Она уже раскраснелась от вина и была непривычно веселая и живая.

– Нет, правда: Шекспир. – Я тоже почему-то начала смеяться.

– Да ну не может быть, какой Шекспир! – не верила она и смеялась со мной, словно это было очень весело.

– Шекспир, Шекспир, – вступил Сергей. – Я хорошо помню, учили в Щукинском.

– Ты учился в Щукинском? – Я посмотрела на него с удивлением. Я впервые посмотрела ему в глаза.

– Ах, где он только не учился! – фыркнула Катя. – Хоть что-нибудь бы закончил. А то ведь он, знаешь, такой же замкадыш, как и ты. – Она со смехом туркнула его в плечо.

– Какой же я замкадыш? – не то в шутку, не то серьезно обиделся Сергей.

– Замкадыш! Самый обыкновенный. – Она приблизилась и говорила ему прямо в лицо, вытягивая губы, как с маленьким. – Мы же тебя на помойке нашли, отмыли, приютили…

– Ой, ну ладно, – он поморщился и отстранился. Катя смеялась.

– В такую ночь… В такую ночь… Черт, ну как же там дальше! – морщилась капризно.

– Луна блестит. В такую ночь, как эта, – начала я, – когда Зефир деревья целовал, не шелестя зеленою листвою…

– В такую ночь, я думаю, Троил со вздохами всходил на стены Трои, – неожиданно продолжил Сергей. Я вздрогнула и посмотрела ему в глаза. – И улетал тоскующей душой в стан греческий, где милая Крессида покоилась в ту ночь.

– В такую ночь тревожно шла в траве росистой Тисба, – продолжила я, – и, тень от льва увидев прежде льва, вся ужасом объятая, пустилась стремительно бежать.

– В такую ночь печальная Дидона с веткой ивы стояла на пустынном берегу и милого той веткою манила вернуться в Карфаген….

Это было похоже на узнавание. Мы читали и не могли остановиться, пока не прочли весь диалог до конца. Чужие голоса будто оживали в нас и требовали жизни, требовали звука, требовали войти в эту ночь. Я видела, что глаза у Сергея стали большими и удивленными. Он словно бы сам не верил тому, что происходило.

– Да вы спелись! – сказала наконец Катя. В ее голосе звучала обида. – Так что, правда? Неужели – Шекспир?

Никто из нас к ней не обернулся.

– Откуда ты знаешь? – спросил Сергей.

Я пожала плечами.

– А расскажите, о чем ваш проект, – сказала, чтобы перевести тему.

– О чем, о чем – о Москве, конечно. О чем еще может быть проект у него? – Катя указала на Сергея пальцем, будто хотела проткнуть. – Он же фанат Москвы. Даже не так: не фанат – он гений. Гений места, знаешь? Вот и он… Он знает про нее все. Не веришь? А ты спроси! Спроси, спроси его, – стала требовать она, а я отнекивалась и смеялась, мне было неловко. – Нет, ты спроси, это просто. Вот, смотри. – Она обернулась и посмотрела на Сергея так, будто он был автоматом по выдаче еды и напитков и она намеревалась протестировать, как он работает. – В каком году была построена Кутафья башня? – выдала, сощурив один глаз.

– Катя, прекрати. – Сергей поморщился.

– Нет, я серьезно. Я хочу знать.

– Это все знают.

– А я не знаю. Я хочу.

– Ну, в 1516-м. Это неинтересно. – Он извиняющимися глазами посмотрел на меня.

– Нет, погоди. Я еще что-нибудь, посложнее. О! Неглинная! Что там с Неглинной?

– Не знаю я, что там с Неглинной. – Он уже начинал раздражаться. – Что именно ты хочешь спросить?

Мне было неудобно за то, что происходило, и что это происходит у меня на глазах, и будто бы я – невольная причина тому.

– Хватит, я уже поняла. Правда, спасибо.

– Нет, погоди, ты увидишь, он все знает. Ну же, Серж, – капризно тянула Катя. – Неглинка. Неглинка – это…

– Река, – выдавил он сухо.

– И что – река? Какая река? Где?

– Под землей река.

– Под землей? Ах, как интересно! – Она сюсюкала, как с ребенком. Мне стало неприятно, я поднялась:

– Спасибо, но я пойду.

– О, а пойдемте-ка вместе, гулять! – с энтузиазмом заявила Катя. – И Серж нам все расскажет. Ты знаешь, как это здорово, когда он ходит по Москве и все-все рассказывает! И уламывать не придется, он просто не сможет удержаться.

Она снова смеялась. Я хотела отказаться, но Сергей неожиданно решительно поднялся и согласился идти. Я подумала, что на улице легче будет распрощаться, если станет опять неудобно, и согласилась тоже.

И вот мы собрались и вышли в ночь – в самую яркую, самую долгую, самую московскую ночь моей жизни. Потому что Сергей и правда оказался гением места. Он знал Москву, будто это была его настоящая, заветная любовь. Он знал ее, понимал ее, он болел ею, он мог говорить часами о ее улицах и переулках, застывать на углу какого-нибудь здания и рассказывать, что было здесь сто, двести лет назад и чего не стало каких-то пятьдесят; казалось, он помнил это не памятью, а сердцем. Я слушала и не могла надивиться, я смотрела на него и не могла не восхищаться – с каждым его словом эта черная, блестящая, эта удушающая, прожорливая бестия, которую я не любила, к которой с таким трудом привыкала, которую рассматривала как необходимую, хоть и тяжелую повинность, ведь жизнь здесь не дает удовольствия, она – только труд, и терпение, и возможности, все те возможности карьеры, учебы и роста, каких больше нигде не найдешь, – в общем, все это разворачивалось ко мне своим живым, своим человеческим лицом.

И я не могла в это поверить. Не могла поверить, что так бывает.

Но мы шли и шли по бульварам, по блестящему Чистопрудному с глянцевыми зеркалами прудов и по извилистому Сретенскому, по легкомысленному Цветному и по куцему Страстному, по Тверскому, раскланиваясь с Пушкиным, Есениным и Тимирязевым, мы спускались к Москва-реке по широкому Гоголевскому, несущему Шолохова и его лошадей, – и здесь одно кольцо схлестнулось с другим, холодным и темным, в котором отражался Кремль, и Дом на набережной, и подсвеченные мрачные фабричные стены Берсеневской набережной, и вся эта громада, вся мрачная московская душа, – все играло огнями и выискивало свое отражение в черной воде. А Сергей шел и шел, уже к мосту в Замоскворечье, и казалось, его несет тугой волной памяти и истории города и остановиться он не в силах.

Мне было жутко. Мне было и хорошо, и страшно бежать за ним, ловить каждое его слово, боясь что-то сморгнуть. Катя давно отстала и нагоняла нас, только когда мы замирали