Вдруг что-то тихо подкралось – мутное, серое, – торкнуло холодком под ложечку, сердце нехорошо застучало. Илья метнулся обратно, торопясь, ударился локтем об угол и застыл в дверях с кухонным ножом и картошкой в одной руке. Надя сидела на том же месте и с тихим вниманием изучала окружающие ее предметы.

Вспомнился взгляд доктора над недописанным эпикризом – «ухаживать сами будете?». Сердце все еще колотилось. Илья приблизился, присел перед Надей, взял мокрой рукой за пальцы.

– Заяц, давай-ка я тебе ванну налью?

Перебрав в шкафчике все флаконы, он так и не нашел ничего похожего на пену, которой обычно пользовались мать и Надя. Илья влил в ванну шампунь, тут же под струей воды выросла легкая пенная шапка.

Он посмотрел на себя в тонко запотевшее зеркало, погладил ладонью подбородок. «Хорош… Побриться, что ли? Нет, Надьку напугаю – без бороды не узнает еще.

Налил девочке ванну… А если она и не помнит, что такое эта ванна? И как тут все, и вообще…»

Вошла Надя, закрыла за собой дверь. Стащила через голову свитер вместе с майкой, мелькнула в зеркале острая девчачья грудь, узкая тень под мышкой, сонное лицо в профиль. Потянулись вверх и опали на плечи волосы. Пряжка ремня звякнула о кафель. Вскользь задев плечом Илью, Надя перешагнула через край ванны и легла в воду. Вздохнула. Островки пены сомкнулись, оставив на поверхности лицо с блаженно закрытыми глазами, гладко приклеенные к ключицам мокрые волосы, вытянутые руки и согнутые колени.

Илья задернул штору, собрал с пола одежду, пробормотал «воду потом выключи» и, уже закрывая дверь, услышал за спиной:

– Да.

Они ужинали вдвоем на кухне, как раньше. Надя, закутанная в махровый отцовский халат, казалась по-детски маленькой, тихой. Она осторожно накалывала на вилку жареную картошку, ела ее птичьими клевками, по одной, и запивала молоком из кружки с волнистым красным узором.

Илья сидел напротив, у окна, и рассказывал ей о том, что он звонил Леше, и что тот обещал зайти завтра, и что Вика просила передавать привет, и как там у них в общежитии шумно.

Надя сначала слушала с настороженным любопытством, но потом отвлеклась, взгляд стал рассеянней, прозрачней, скользнул левее и замер, заставив Илью оглянуться.

За стеклом была сеть из черных веток и светящиеся окна дома напротив. Или двойное отражение кухни, как посмотреть.

Илья молча убрал со стола тарелки, заварил чай, взял с подоконника сигареты.

Он вдруг разглядел, что волнообразный китайский орнамент на Надиной чашке – это красный дракон в ажурной чешуе, с витым, в три кольца, хвостом и короткими когтистыми лапами. Надя, медленно поворачивая чашку, тоже смотрела на дракона, а может быть, за него, в едва намеченную кобальтом китайскую даль с горами и соснами.

Илья почувствовал, что страшно устал – от собственного голоса, слов, от Надиного отстраненно-наблюдающего взгляда.

– Ну вот что. Пора тебе спать, Заяц, – вздохнул он.

Надя просыпалась довольно поздно, из-за лекарств, а может, из-за погоды (уже несколько дней за окном было темно, моросило). Негромко хлопая дверями, она бродила от комнаты до ванной и обратно, потом приходила на кухню, медленно завтракала, принимала лекарства и возвращалась на свой диван. Там, не читая, листала наугад выбранную в шкафу книгу.

Иногда она приглядывалась к карандашной пометке на полях, к желтоватому пятну, к следу от пальца. Рассматривала старый шрифт на блеклом матерчатом корешке – узкий, прямой, но с циркульно-круглыми «о», или тисненый на гладкой прохладной коже, едва сохранивший зеленовато-золотистый оттенок. Под обложкой часто обнаруживалась надпись – размашистая, поперек страницы, или убористая, наискосок, а между страницами – плоская высохшая травинка, впитавшая запах слежавшейся старой бумаги и уже ставшая одного с ней цвета. От темно-синей книги слегка пахло клеем, а от черной шел слабый запах одеколона. Надя даже припомнила, что одеколон тот был в треугольном флаконе с белой пробкой и стоял на массивном трюмо из красноватого полированного дерева и чей-то голос говорил, что трогать его нельзя ни в коем случае…

Она откуда-то знала, что чернильная надпись на книге – с обратным наклоном, без заглавных букв, но с ловкой росписью – сделана человеком пожилым, неопрятным, суетливым и экономным, тщательно скрывающим свое одиночество и неустроенность. Что автограф из крупных загогулин с длинным тире и высоким размашистым восклицанием написан дамой грубоватой и шумной, но втайне романтичной, всегда стесняющейся своих толстых пальцев, унизанных массивными серебряными перстнями. И что летящий росчерк шариковой ручки на глянцевой странице никакого отношения к автору книги не имеет, он сделан одним из скучающих гостей, просто так.

То ощущение связи между предметами, которое возникло у Нади в первые минуты возвращения сознания, не исчезло. Ее зрение как будто стало острее, слух – тоньше, а осязание не требовало прикосновений. Знакомый мир стал изумительно подробным, Надя разглядывала его, как впервые смотрят на собственную ладонь сквозь увеличительное стекло, обнаруживая вместо привычной гладкости кожи удлиненные выпуклые островки, складки и линии.

Оказывается, между голыми ветками липы и серыми оттенками неба существовало нечто вроде одной волны, общего звука, оттененного геометрическим аккордом кованой балконной решетки и беспорядочным стуком капель по подоконнику.

Дом напротив – цвета серого песка, со скучноватой лепниной, похожей на костяшки домино, и болезненным изломом водосточных труб – слабым эхом продолжался в мокром асфальте и разбегался в небе струнным перебором проводов.

В границах домашнего мира эти волны становились короче и проще, они звучали, как деревянный инструмент – тепло и шероховато: и отражение окна в черной поверхности пианино, и хитрый орнамент ковра, в котором фон и рисунок легко менялись местами, и неправильно расставленные в шкафу книги – Наде все хотелось переставить их так, чтобы они не мешали друг другу; и фотографии в цветных рамках, ценные только невидимыми отпечатками рук, а то, что вставлено в рамку – улыбающееся, яркое, – не звучало ничем.

Приходила Вика. Она сидела рядом, растерянно крутила кольцо на пальце. Смешная взъерошенная Вика, маленькая испуганная птичка. Вся – как долгое, неустойчивое и тревожное отзвучие, – немигающие нарисованные глаза, острые поднятые плечи. Ее хотелось погладить, успокоить или лучше просто отпустить на волю, но Илья глыбой сидел у входа и что-то говорил, спрашивал…

Вика пересела к пианино, открыла крышку, выпрямила спину и тронула клавиши.

Звуки – слишком громкие, быстрые – рассыпались, полетели, наполнили комнату, стало неспокойно, душно.

Надя, будто задохнувшись, подняла обе руки к груди, «заяц» – беззвучно проговорила она. Илья жестом остановил музыку. Вика сжала ладони лодочкой между колен и стесненно вздохнула.

Илья поднялся и вышел, Вика пошла за ним.

Надя легла, укрылась пледом и закрыла глаза, но почему-то все равно видела Илью и Вику на