ты погодь меня в нечестивцы-то, дай досказать, коль уж начал, потом и суди. Я ж чую, что ты подумала обо мне: мол, Михаила нет, а я живой, вроде как я его снова в драку послал, а сам опять в стороне остался. Разве не так? Я ж вижу, все мысли твои гадаю наперёд.

Он замолчал, и она сидела молча. Тягостным было молчание. И Фёдор чувствовал, что попал в точку.

— Что Михаила нет и не будет, — призналась наконец Полина, — это горе. Видит бог и другое — горе, что не он рядом сидит. За ним бы как за каменной стеной, а с тобой мне и за себя, и за них, за ребятню нашу, страшно. Ненадёжный ты, Фёдор, вот что я скажу. А что другое, так это почудилось тебе.

— Ну, а солдатиком этим попрекнула зачем? — с обидой спросил Фёдор. — Чего с ним сдеется? Посунется на дорогу, глянет, да и назад. Делов-то! Мне б его ноги, я бы и сам, а ты, уж коль зашёл такой разговор, ты о себе бы подумала. Сама-то как дальше будешь? Всё с ними или как?

— Мне жить, моя и забота. И ты, Фёдор, не думай обо мне — видит бог, дорожки наши разные. Как разошлись тогда на том мосточке, так и пошли по разным берегам. Вроде и рядом, а не сойтись. И будет об этом.

— Вот и возьми её, — будто жалуясь кому-то, подосадовал в сердцах дядя Фёдор. — Ей про попа, а она про дьякона. — И вдруг сказал, как отрезал: — Ты, Полина, что хочешь думай, только судьбу нашу нам с тобой не объехать всё равно.

— Ты это о чём?

— А всё о том же… Об нас с тобой. Судьба-то, грю, видать, сама за нас всё решает. Мы так, а она эдак, по-своему то есть.

— И как же это она?.. — насторожилась тётя Поля.

— А вот так… В жизни нас не свела, а вот теперь… Помирать-то не иначе вместе придётся. Вот я о чём.

— Ты что, в уме ли! — будто отмахиваясь от страшного наваждения, тихо охнув, сказала тётя Поля. — Что мелешь-то! Или от страха совсем одурел, старый!

— Да не шуми, не маши руками, — перешёл вдруг на шёпот дядя Фёдор, — сама не видишь, куда зашло всё. Это им, малым, не понять, а я-то вижу. Так что вместе, как ни кинь… А мне, поверишь, и на том спасибо… Хоть так, а всё ко мне она в конце концов повернулась, судьба-то.

— Не бога, так их бы хоть постыдился, детей сиротских, — почти упрашивала его тётя Поля.

— Вот пусть он, бог твой добрый, о них и соображает, коли о нас думать не хочет.

Тётя Поля молчала.

Случайно оказавшись рядом, Надя затаилась в кустах — ни шелохнуться, ни уйти, сидела, оцепенев от чужой, нечаянно подслушанной тайны, веря и не веря тому, что узнала.

15

А через полчаса, когда Алёша подошёл к ней и произнёс негромко: «Ну, я пошёл», — она сказала ему:

— И я с вами. — Увидела его испуганно-радостные глаза, а в них молчаливый вопрос, обращённый уже к тёте Поле, как будто ей предстояло решать: идти Наде с ним или нет. — И не спорьте, — Надя тут же поспешила опередить её возражения, — так будет лучше…

В эту минуту она и себе бы, наверное, не смогла объяснить: кому же от этого лучше. Просто представила вдруг, как всё это будет: Алёша уйдёт, а она станет ждать его… И не наступившее ещё ожидание уже тяготило её.

Тётя Поля поначалу и слушать не захотела. Сказала коротко, как отрезала:

— И не выдумывай, девка. Выбрось из головы.

Но неожиданно дядя Фёдор вмешался. Чем взял — поди отгадай! Но вот задел, видать, какую-то ниточку, уж не от того ли мосточка протянутую.

— А ты за Михаилом не пошла бы? — взглянув исподлобья на тётю Полю, неожиданно спросил он. Та даже не нашлась, что ответить, а Надя покраснела отчего-то и вдруг подумала о том, что дядя Фёдор знает о ней что-то такое, чего никто — ни тётя Поля, ни Алёша, ни даже она сама — вообще ни одна душа ещё не знает и не догадывается. Видно, это её и смутило… А дядя Фёдор принялся объяснять, как бы спасая Надю от смущения. — Ты сама посуди, — говорил он тёте Поле, — при гимнастёрочке-то военной куда он один пихнётся? Кто увидит, сразу смекнёт: ага, человек служивый, откуда, мол, взялся? Мало ли кому что в башку взбредёт, народец-то всякий… Тут уж ей сподручней. Идёт девка по своим делам, может, к тётке в гости, а может, по грибы. Шла да заплутала, вот и весь сказ. Да и веселей вдвоём-то…

Он говорил, а сам всё поглядывал на Надю: ладно ли, мол, говорю-то, так ли? И она украдкой кивала ему головой: всё правильно, мол.

Провожая их, дядя Фёдор предупредил:

— Вы это не на гулянку, однако… Бережёного бог бережёт, так что соображайте, не высовывайтесь, ежли что… И этой штукой, — он кивнул на Алёшину винтовку, — зазря-то ей не махай, не игрушка.

Уходили тихо, по одному, чтобы ребята не заметили. Хитрая тётя Поля специально всех за кусточками вокруг себя собрала, узелок свой, заметно потощавший, развязала — раздала последние припасы. Всё за Любой присматривала, заговаривала её — от Нади отводила, боялась, что та увяжется.

Какое-то время шли молча, он — впереди, она — приотстав немного, и оба, похоже, тяготились этим молчанием. То ли минувшая ночь с тем неожиданно прерванным разговором, с неясной какой-то тайной, будто возникшей между ними, а может, другая причина, может, близкая опасность, неизвестность эта — как и что будет дальше? — но что-то мешало им теперь.

А тут — ну как назло! — сапоги тёти Полины… И прошла-то всего ничего, а портянка, неумело и наспех намотанная, сползла и так больно тёрла ногу — хоть плачь!

Похромав ещё немного, не выдержала: присела прямо на дороге, стала снимать сапог. Тут только Алёша и оглянулся. Подошёл, остановился рядом.

— Да вы не стойте, — попросила она его, — так я скорее справлюсь. А вы идите, я догоню.

Он повернулся и пошёл, виновато склонив свою стриженую голову, и в виноватой этой покорности он был похож на провинившегося школьника, выгнанного учителем из класса.

Наконец она справилась со своей портянкой; поднялась, притопнула ногой — портянка плотно облегала ногу — и уже шагнула, готовая побежать за Алёшей, и вдруг… То ли ветка шелохнулась, то ли сучок хрустнул у неё за