— Дурак ты, братец, — усмехнувшись, ответил Сергей, — подрасти, а потом уж спрашивай.

— Ну, а всё-таки? — Под смешки курсантов продолжал приставать настырный Грешищев. — Что-то не верится, чтобы в первый же вечер… Слова-то какие хоть говорил, про любовь там и прочее?..

— А про любовь я потом, после войны, ей расскажу, если она спросит. Сейчас нам некогда. Сегодня наговоришь, а завтра… Пиши, мол, письма. Так, что ли? — Алёше показалось, что голос Езерского прозвучал совсем рядом, над самой его головой. — Ждать писем, носить их в кармане, перечитывать перед боем, вдыхая аромат любимых духов… А она в это время… здесь, в тылу… Нет уж, дудки! Мы уж лучше так, без обещаний, без лишних слов. В военное время обещания не в цене…

Какая-то сила сорвала Алёшу с постели. Откинув в сторону одеяло, он бросился впотьмах на этот мерзкий, хвастливый голос и на бегу, с ходу ударил кулаком наугад, но промахнулся в темноте, тут же схватил Езерского за гимнастёрку, рванул его на себя. В этот момент кто-то включил свет, кто-то повис сзади на плечах у Кудрявцева, кто-то схватил его за руки. И тут в дверях появился дневальный…

13

Спала Надя неспокойно. В коротком тревожном сне, прерываемом далёким рокотом, похожим на гром, причудливо и странно смешалось всё: и пыльная дорога, по которой ехали они, и тётя Поля, молодая ещё, красивая, стоявшая с дядей Мишей на том мосту, и неестественно крупная, яркая малина, полный кузов, и они сидят на лавке, Надя и Люба, поджимают ноги, чтобы не истоптать, не помять ягоды…

А утром Алёша опять удивил её. Ребята ещё спали, и через приоткрытую дверь, откуда всю ночь тянуло влажным холодом, ещё только начинал брезжить рассвет, когда от неожиданного и такого желанного тепла её вдруг потянуло в сон. Она не поняла, отчего так тепло ей стало. Может, тётя Поля, жалеючи, накинула на неё свою телогрейку? Машинально, не открывая сонных глаз, она пощупала поверх себя рукой и наконец поняла: «Так это ж шинель!..»

От неожиданности глаза открыла — откуда она?! — и увидела: тётя Поля, тоже проснувшись, приподняв голову, хитровато поглядывает на неё. Шепчет тихонько, чтобы не разбудить ребят:

— Это он, защитник наш, шинелишкой своей тебя пригрел. Я проснулась уже, слышу, входит кто-то, дверь подаётся этак. Затаилась, гляжу, а он аккуратненько, на цыпочках, подкрадывается к нам и шинелишку на тебя… — Она вздыхает. — Жалостливый, видать.

Ребят будить было ещё рано. Поднялись с тётей Полей, вышли из сарая и словно потонули в белом тумане, подобравшемся к самому порогу. Было зябко, и Надя обрадовалась, когда увидела неподалёку костёр. Там, у огня, сидели, покуривая, дядя Фёдор и Алёша. Видно, под утро, озябнув, они развели его. Вид у курсанта был жалкий. Похоже, и теперь, протягивая к огню свои длинные руки, он не мог отогреться.

— Зачем вы это? — подойдя к костру, Надя накинула шинель ему на плечи, и он, смутившись, взглянул на неё. — Вот простудитесь, а что потом? Кто нас охранять будет?

— Поругай, поругай его, — подбрасывая дрова, добродушно проворчал дядя Фёдор. — Да ещё мамке евоной напиши, пожалуйся. Сам-то небось забыл, когда писал, а мамка беспокоится…

— Вот возьму и напишу, — строго пригрозила Надя.

И вдруг увидела, как радостно заулыбался Алёша. Впервые увидела, как улыбается он: добрая и застенчивая была у него улыбка…

Через час они уезжали. Заботливая бабка, приютившая на ночь Любу, напоила «гвардию» парным молоком, повздыхала, вышла провожать. Из других домов тоже собрались: несколько старух да стариков с пугливыми детишками подошли к машине, принесли — «сиротам на дорожку» — кто хлеба кусок, кто огурцов, кто яблок; распихивали ребятам по карманам. Те смущались, но брали, и тут же по привычке детдомовской — делить всё на всех — отдавали тёте Поле, в общий котёл.

Рассаживая ребят по лавкам, тётя Поля опять, как и вчера перед дорогой, тайком крестила сначала их всех вместе, потом себя.

— Спасибо вам, люди добрые! — уже из кузова кланялась она деревенским. — Пожелайте нам…

А дядя Фёдор с утра был хмур. Похоже, что-то не на шутку тревожило его. И тут Люба вспомнила про обещанную кудыкину гору, спросила у него: долго ли ехать, ещё вчера, мол, обещали?..

— До кудыкиной горы-то? — переспросил дядя Фёдор. — Вот еду и сам удивляюсь, куда это она подевалась, давно бы уж пора. — И вдруг сказал, обращаясь к Наде: — Как-то нехорошо гремело ночью. Гром не гром, и не поймёшь, с какого края. Может, бомбили где. Они вон теперь как, везде летают. — Заметив её тревогу, предположил опять: — А может, и правда гром. С вечера-то вроде как хмурилось.

Ближе к лесу дорога выровнялась, а тут и солнышко, едва показавшись, попримеркло, затянулось серыми облаками. И так легко поверилось, что напрасной, видно, была тревога: может, и правда — обыкновенный гром, а теперь и тучки вон набежали…

Неожиданно, будто свет в расшторенное или распахнутое настежь окошко, засветлело впереди. Похоже, кончилась лесная дорога. Успела подумать с радостью: «Не на большак ли выезжаем наконец-то…» От деревни, где ночевать пришлось, до большака, по бабкиным рассказам, выходило километров двадцать. Пожалуй, столько они и проехали. Ну, конечно, это и есть долгожданный большак. Вот и пылит что-то. Одна машина, вторая, третья… Колонна целая. И мотоциклы, кажется…

Надя взглянула на дядю Фёдора — видит ли он?.. И опомниться не успела, только схватилась за что-то рукой, навалилась боком на дядю Фёдора, прижала Любу к груди, а дядя Фёдор, резко крутанув руль, бросил машину вправо, в зелёный просвет между деревьями, машина влетела в кусты и, словно увязнув в них, тут же заглохла. Кажется, и в кузове никто ничего понять не успел: ни криков, ни визга обычного не было.

Мотор заглох, стало тихо, но в этой, словно обрушившейся, тишине тут же родился другой звук: глухо и неровно рокотало, гудело впереди. Это по большаку шли машины.

— Всё, влипли как куры в ощип.

Ещё не понимая толком ничего, Надя глядела на дядю Фёдора, на его бледное, моментально покрывшееся испариной небритое лицо, на его руки, сильные, с грубыми тёмными пальцами, почему-то лихорадочно дрожащие на руле. Поняла: случилось что-то ужасное, но что?..

Люба, ударившись о дверь головой, тихо всхлипывала на коленях, и Надя машинально гладила её, почему-то не смея спросить дядю Фёдора о том, что же всё-таки произошло.

Казалось, прошла вечность, как они сидели вот так, онемев от страха, и даже Люба вдруг смолкла. А гул на дороге то затихал, то