— А куда мы всё едем и едем? — осторожно покосилась на дядю Фёдора.

— На кудыкину гору, — невесело пошутил тот. — Есть такая гора. Как на неё заберёмся, так, считай, и приехали…

Люба не ответила. Видно, не приняла шутку.

— Чего молчишь? — усмехнулся дядя Фёдор. — Или не хочешь на ту гору-то?

— Такой горы и нет вовсе.

— Как же так нет. Очень даже есть. Только крутая она шибко. Не знаю, заберёмся ли. — И вдруг спросил у Нади так, будто Любы и не было рядом: — А мать-отец-то где? Неужто ни того ни другого?

Надя смутилась, не нашлась сразу, что и ответить. Люба сама за неё внесла ясность:

— Тётя Надя моя мама, вот кто… А папы ещё нет. Потом будет. Когда война кончится. Правда, тётя Надя?

— Правда, — поспешила подтвердить Надя.

Дядя Фёдор хмыкнул удивлённо:

— Ишь ты! Складно распорядилась. Вот только не долго ли ждать придётся. Может, папку-то мы тебе пораньше сумеем сыскать, а? Чего зря откладывать. — Он даже повеселел вдруг от собственных неловких шуток, и уже не к Любе, а к Наде обращался при этом. — Вот поглядим получше, да и отыщем. Найдём с ружьём какого-нибудь. Как, желаешь такого, с ружьём-то?

— Дядю Алёшу? — тут же отозвалась догадливая Люба.

— Во, во! Чем не папка! — Подхватил дядя Фёдор. — Правда, махорку курить не умеет, а так ничего, поглядеть. Парень как парень. Вот приедем на ту самую кудыкину гору, ты возьми да и скажи ему… Мол, так и так, с мамкой вопрос решён, теперь, мол, за папкой дело стало…

— Фёдор Алексеич, — Надя осуждающе взглянула на него, — ну зачем вы об этом?

— Да я же так, за-ради шутки, — ответил дядя Фёдор. — Всё повесельше девчонке будет. Да и нам тоже. А то, гляжу, едем как на поминки.

— Зачем же шутить этим. Этим не шутят.

— А что я сказал такого? — подосадовал дядя Фёдор, — Лексей, между прочим, парень в самом деле толковый. Зелёный, правда, ещё, но это не беда. Всё зелёное рано иль поздно созревает. Ежели не портится раньше сроку. А он, по всему видать, не должон, потому как совестливый. — Помолчал и вдруг опять огорошил Надю: — А что вздыхает про тебя, так это и я, старый, небось вижу. Ты не гляди, что я смурной да косматый такой, что надо, вижу, однако.

Да что он, в самом деле!.. Едет и сочиняет на ходу. От скуки, для разговора, наверное. Взглянула на него, попросила молчаливо: не надо, мол, всему своё время… И шуткам тоже.

Он понял её просьбу. Сказал, пожав плечами:

— Ну, коли что не так, извиняй старого. Только ничего плохого у меня и в мыслях не было, я ж тоже чувство имею, понимаю кое-что. Я и к мамке твоей с большим уважением, золотой была человек, за других всегда старалась. Вот и ты вся в неё…

Замолчал и какое-то время ехал так, сосредоточенно вглядываясь в дорогу, и, видно, не догадывался о том, какой болью отозвались в Наде эти неосторожные слова о маме. «Почему, ну почему — была? — хотела крикнуть она. — Была и будет! И не смейте так!»

А Люба снова притихла на коленях, смирилась, видно, с тем, что до обещанной кудыкиной горы ещё ехать и ехать, и вот уж засопела тихонько. Пригретая её телом, Надя тоже задремала.

Уже смеркалось, когда впереди, на крутом угоре, показалась деревня. Шесть или семь изб под берёзами, колодезный журавль, один на всю деревню, как ствол зенитки, целится в вечернее небо, словно караулит тихие, без единого огонёчка, избы.

— Вот здесь и заночевать бы, — сказал дядя Фёдор. — Дальше деревни реже пойдут. А в потёмках без фар да по такой дороге мы далеко не уедем.

Машина с рёвом полезла в гору.

11

В стареньком сеновале со щербатыми бревенчатыми стенами, под драночной крышей, сквозь которую просеивались ранние сентябрьские звёзды, сена нашлось не густо. Однако ночлег устроили. Усталые, перехватив кой-чего всухомятку, ребята добрались до постелей, залегли вповалку, умостились и затихли. Тётя Поля вышла, вздохнула устало:

— Ох ты, господи, день прожили, помоги и завтрашний прожить.

Огляделась по сторонам, увидела Надю, подошла к ней.

А Наде не спалось. Присев на тёплое брёвнышко, она прислонилась спиной к неостывшей ещё от дневного солнца бревенчатой стене сарая, сидела и смотрела на тихую деревню.

Неслышно, тёмными силуэтами, возникли перед ними дядя Фёдор и Алексей.

— Вон в деревне-то о чём толкуют. — Дядя Фёдор оглянулся на неплотно прикрытые двери сарая. — Конечно, всему верить тоже нельзя, мало ли чего наплести можно, но без огня, понимаешь, дыму тоже не бывает.

— Да что за страсти-то? — насторожилась тётя Поля. — О чём ты, Фёдор?

— А о том, что вовремя, видать, мы с большака поворотили. Говорят, немец-то наши лугининские болота кругом обошёл. К разъезду будто бы рвался, да не сумел, не пустили его, вот он кругом и пошёл. Мы своим кругом, а он своим.

— Я же просил вас, мы же договорились, — вдруг перебил его Алексей, — чтобы без паники, а вы… Кто-то услышал звон, кто-то кому-то сказал… Подумайте, кто это им позволит вот так, взять и обойти. Дикость какая-то! Ведь дальше, за нами, уже Волжск, а это почти Москва. Вы понимаете, что это такое!

— Я-то понимаю, — сердито бросил дядя Фёдор, — да и они, видать, тоже соображают, что к чему. Потому и прут. — Замечание Алёши не понравилось ему. — А насчёт паники… не тебе меня учить, зелен ещё. Сказал, что слышал. Потому как лучше сказать, чтоб ко всему быть готовыми, чем как давеча… Нам кричат, руками машут, ясно — предупредить хотят, чтобы мы рот не разевали, а мы и ухом не ведём. Вот я к чему. А ты мне — «паника»…

А тётя Поля торопливо и истово крестилась в темноте, шептала своё:

— Что ж будет-то, господи! Или тебе и впрямь всё одно.

Охая и причитая, она пошла к сараю. Потом Надя услышала, как шуршала она там сеном, как бормотала ещё: «Ох ты, господи!», но скоро затихла. И дядя Фёдор, поругавшись немного с Алёшей, ушёл к машине, которая чёрной копной стояла в стороне от дороги. Вот вспыхнула спичка в кабине, осветила на мгновенье его лицо, раскуриваясь, задышала светлячком самокрутка. Дядя Фёдор устраивался в кабине на ночлег.

А Надя так и сидела на брёвнышке. Хотела встать, пойти следом за тётей Полей, но не могла подняться. Устало болела спина, как