Шрифт:
Закладка:
Опомнившись, Надя бросилась к борту, подтолкнула Любу в руки дяди Фёдора, сама спрыгнула на землю, схватив Любу за руку, побежала от машины в чащу леса.
И в это время услышала за спиной:
— Ложись, воздух!
Тут они и пронеслись над дорогой. Казалось, даже пыль, только что поднятая машиной, оседала у них на крыльях. Надя даже кресты разглядеть сумела — чёрные с жёлтым обводом — и даже лётчика в кабине. Ей показалось, что и он увидел её, стоявшую на поляне с Любой на руках. Заметила, как лётчик повернул голову в шлеме и глядел на них сквозь большие очки.
Гул самолёта ещё стоял в ушах, когда она услышала:
— Трус, трус! А ещё с винтовкой!
Оглянулась и увидела: там, в машине, один посреди кузова, стоял Саня. Прижав к плечу палку, он целился в небо, в самолёты, только что промчавшиеся почти над самой его головой, и кричал, перекрывая своим злорадным криком гул моторов:
— Трус! В кусты спрятался! И винтовку бросил…
Из-за машины выскочил дядя Фёдор, похоже, он не успел и отбежать от неё, матюкаясь, полез в кузов. Схватив Саню за руку, потащил его, но Саня отчаянно сопротивлялся, упирался ногами, цеплялся руками за борт и продолжал орать своё:
— Всё равно он трус! С винтовкой, а прячется! А я их не боюсь… — И скалился в злорадной ухмылке, показывая пальцем туда, в кусты, где прятался Алёша.
Растерянный, помятый, с пилоткой в руке, тот выбрался из кустов, отряхивался, одёргивал выбившуюся из-под ремня коротенькую гимнастёрочку, искал глазами куда-то запропавшую винтовку. Потом нашёл, поднял её. Стоял смущённый и виноватый. И Наде было жалко его, она ненавидела в эту минуту ушастого Саню, которого дядя Фёдор стащил наконец с машины.
— Ну, что разинулись! — сердито прикрикнул дядя Фёдор на них. — Жить надоело? — Подхватив Саню, он кивнул Наде головой: — Живо в лес давайте. Думаете, этим и кончилось? Сейчас развернутся — и опять… Лексею спасибо, спасителю вашему, — он их углядел, не то бы всем нам тут крышка. А этому вояке, — он шёл следом за Саней с палкой, из которой тот по самолётам «стрелял», — надрать бы задницу хорошенько. Откуда у вас такой взялся?
Тётя Поля подошла к ним. Лицо бледное. Глядит на Саню, слова сказать не может: видно, не верит ещё, что и на этот раз живая осталась. Узелок дрожит в её руках, она смотрит на всех с запоздалым страхом, будто спрашивает: неужели пронесло? И вдруг набрасывается на Саню:
— Мучитель ты наш, что же ты делаешь-то? Своей башки не жалко, нас-то хоть пожалей! Что мы матке твоей скажем, как батьке в глаза будем глядеть? Ты хоть об этом подумай!
А дядя Фёдор всё подгонял, всё покрикивал на ребят:
— А ну ховайтесь по кустам. И чтобы не высовываться…
Они налетели с той стороны, что и в первый раз, — от солнца, два самолёта прошли обочь дороги, там, где осталась машина. Сухой и гулкий треск покрыл придорожный кустарник.
— По машине, гады, хлещут, — услышала Надя голос дяди Фёдора. Он стоял неподалёку, хоронясь за деревом, глядел в сторону дороги. Дождавшись, когда там утихло, предупредил: — Оставайтесь тут, за ребятнёй глядите, а я подберусь, гляну, чего там осталось. Не пришлось бы нам ноги в руки…
Он ушёл и долго не возвращался. Но вот заурчала машина, потом дядя Фёдор появился. Шёл озабоченный, хмурый.
— Видать, плохи наши дела, — догадалась тётя Поля, — расчихвостили машину.
Но обошлось.
— Стекло ветровое высадили, — сказал, подходя, дядя Фёдор, — и кузов в щепу, хоть самовар разводи, а так ничего, ехать можно. Вот только куда?
— Как это — куда? — удивилась тётя Поля. — Куда ехали, туда и…
Дядя Фёдор усмехнулся, озадаченный, присел на пенёк. Помолчав, спросил у курсанта:
— А что наш служивый скажет? Один раз ты их углядел, считай, что в рубашке родился, а дальше что? Сейчас они спереди налетели, а через час сзади.
Курсант молчал, хмурил брови. Соображал. Но теперь и Наде ясно было: дальше ехать опасно. Появившись раз, самолёты в любой момент могут налететь снова.
— Я это к тому, — разъяснил дядя Фёдор, — что на большак нам теперь соваться нечего. Едем, пылим во всю ивановскую, небось из самой ихней Германии видать. Другим путём выбираться надо. Есть тут дорога, просёлочная. Ещё с километр большаком и вправо. Давешний год, когда большак-то спрямляли, все машины от нас тем краем объезжали. Вёрст тридцать, может, сорок лишку, зато все лесом.
— Вот и командуй, — сказала, как отрезала, тётя Поля, — а мы, если что, всем миром станем за тебя ответ держать.
На том и порешили.
Люба уже сидела в кузове, в руках измазанная малиной беретка, губы и щёки тоже малиновые. Видно, пока сидела в кустах — отвела душу. Надя полезла было в кузов, уже ногу на колесо поставила, взялась рукой за борт и тут услышала:
— Извините…
Оглянулась: курсант Алёша стоит перед ней, переминается с ноги на ногу.
— Я как-то раньше не догадался, — он покраснел отчаянно, — вы извините… Может, вы пересядете с Любой в кабину? А я на ваше место. В кабине вам будет удобнее.
— Спасибо, — сказала Надя, — не беспокойтесь, мы уж все вместе. Да и ребята все на виду.
Она опять взялась за борт рукой, но тётя Поля поддержала Алёшу.
— Дело говорит, — крикнула она из кузова, — и нам, глядишь, надёжнее. Сразу два вояки.
Она Саню имела в виду.
Потом, когда машина тронулась, когда поплыли навстречу придорожные кусты, а за ними — всё та же белая от пыли дорога, Надя вдруг отчётливо вспомнила… Тот лётчик немецкий — как он смотрел на неё из кабины самолёта. Даже голову повернул, словно хотел разглядеть их получше, Любу и её. Всё это — и самолёт с чёрно-жёлтым крестом, и лицо пилота, спокойно, почти равнодушно взирающего сквозь большие очки, — видением пронеслось перед ней, и она испуганно сжалась, притянула к себе притихшую Любу.
10
Тот поворот с пыльного большака дядя Фёдор отыскал сразу. Вырулив на просёлок, сказал удовлетворённо:
— Я ж говорил! Хоть боком катись. Теперь, ежли что, и лес рядом.
А Любе, пока её не сморила дорога, в кабине всё интересно было, но дядя Фёдор сумрачным своим видом поначалу
