— Оставь всё это. Нам бы ребят довезти, а остальное… — в отчаянии махнула рукой, опять напомнила: — Папины письма, пожалуйста…

В полдень, дописав наконец письмо, Надя побежала в посёлок на почту. А там уже вовсю обсуждали новость: детский дом эвакуируется. О причине эвакуации говорили разное, но охотнее сходились на том, во что и сами, пожалуй, не очень-то верили: мол, главная причина — военная школа, которую нужно было разместить. Но почему в Лугинино, почему в детском доме? Другого места не нашли!..

А новосёлы молодецким строем в это время шагали по улицам посёлка, поднимая пыль над палисадниками. Шли с песней, которую никто в посёлке ещё не слышал:

Школа красных командиров

Комсостав стране своей куёт.

Смело в бой идти готовы

За советский наш народ.

От бодрой этой песни, от неокрепшего, но задорного голоса курсанта-запевалы, от решительных этих слов будто ожил, приободрился приутихший было посёлок. Да и ребята эти голосистые, в ладно пригнанных гимнастёрочках, в начищенных до зеркального блеска сапогах, в пилотках, лихо сдвинутых набекрень — весь вид их успокаивал, возвращал уверенность, и думалось, что с такими-то молодцами, которых по всей России-матушке столько ещё наберётся, с такими орлами ни Гитлер, ни сам чёрт не страшен…

5

Вот и всё. Завтра уезжать. До свиданья, дом! Парк и озеро, до свиданья! И Лида, подружка школьная… О чём-то они не договорили вчера, не успели. Десять лет за одной партой сидели, кажется, было время наговориться, но вот поди ж ты…

Завтра утром их довезут на машинах до разъезда, а там на поезд и — неизвестно куда… Сегодня она обрадовалась, даже руками всплеснула: мама сказала, что ехать придётся через областной центр. Подумала с надеждой: как складно всё устраивается! Вот приедут они в город, а там скажут, что занятия в институте не отменяются: мол, война войной, а учёба учёбой, учителя, мол, и в военное время нужны…

Уже в постели, мысленно прощаясь со своим домом, Надя подумала о том, какие счастливые, светлые дни прошли у неё здесь, и вот теперь всё это — в прошлом! Были радости, и чаянные, и нечаянные, и хлопоты были, и удар, да ещё какой — это когда отец пропал без вести… Память её кружила замысловато, водила в тот вечер по ближним и дальним дорожкам, между вчерашним и завтрашним днём, и ей казалось, что именно в нём, во вчерашнем дне, она и оставила что-то такое, очень важное, с чем так не хочется расставаться.

Так что же всё-таки было вчера? Сначала эта встреча — с Лидой, бывшей одноклассницей. Утром Надя забежала на почту — Лида там телеграфисткой работала, — опустила письмо, заглянула к подруге — проститься с ней хотела, а та будто ждала: подхватилась из-за стола, сняла наушники, выбежала из-за перегородки, защебетала:

— Ой, Надь, расскажи! Ты же видела их. Как они?

— Кто? — Надя уставилась на неё.

— Ну, кто, кто! — Лида в досаде всплеснула руками. — Курсанты, вот кто. Ты же рядом там. Как они?

Надя пожала плечами, призналась, что не разглядела: некогда, мол, было, столько дел перед отъездом — до курсантов ли.

Лида даже расстроилась, глядела на Надю в недоумении, будто спрашивала: уж не больна ли ты, мол, подруга?.. Потом сообщила почему-то шёпотом, как военную тайну:

— Сегодня в клубе «Сердца четырёх» показывают. Это — во-первых. А во-вторых, — она даже по сторонам оглянулась: не подслушивает ли кто? — они тоже в кино придут. Разведка доложила точно. Слушай, — схватила Надю за руку, — приходи, а? Таких парней себе отхватим!..

6

…То ли приснилось, то ли почудилось ей — будто кто-то тихо, на цыпочках, ходит рядом. Такие домашние, утренние шаги, может, в кухне, а может, в коридоре, и ещё какие-то негромкие звуки, от которых обычно и пробуждалась она в мамином доме. Каким-то чудом они добрались к ней, проникли сквозь этот болезненно-тяжкий сон, будто придавивший её к постели.

Не в силах одолеть его, желая и одновременно боясь своего пробуждения, она мучительно и долго тянулась и тянулась к тем украдчивым звукам за стеной, всё прорывалась к ним, как к своему спасению, через кошмарные эти видения, мучившие её всю ночь.

Впрочем, ночь ли это была? Или всё, что происходило с ней, длилось не одну ночь? И что было теперь? Утро? А может, вечер? Да и было ли это всё? Может, кошмар этот и впрямь ей привиделся, а значит, и не было того страшного, на весь вагон крика «Воздух», когда и кричать-то было уже поздно, потому что раньше этого крика их вагон встряхнуло от оглушительного взрыва, но, может быть, и его тоже не было и не было той суматохи, криков со всех сторон, плача обезумевших от страха детей?.. И мамино лицо, неузнаваемое, чужое, с незнакомым ужасом в глазах… А потом — бесконечное поле — неровное, кочковатое — с выгоревшей то ли от огня, то ли от солнца жёсткой травой, с кустами засохших ромашек, хлеставших по ногам… Может, и это всё тоже пригрезилось ей?..

Как долго и трудно бежали они по этому полю, бежали и падали, поднимались, обессиленные, и снова бежали. И мама всё отставала и отставала, останавливалась, чтобы помочь мальчишкам и девчонкам, тем, у кого уже не хватало сил бежать, и белоголовая Люба была у неё на руках, она что-то кричала, махала кому-то руками, вырывалась из маминых рук, и маме было трудно бежать с ней. А Надя бежала впереди, и чья-то маленькая, очень цепкая, как у тонущего, ручонка хваталась за неё, а ноги её, непослушные, будто ватные, но только очень тяжёлые, словно увязали в земле, и она передвигала ими как во сне, когда изо всех сил стараешься бежать быстрее, но не можешь.

Мама задыхалась и отставала с каждым шагом, и Надя останавливалась, пыталась взять у неё Любу, но та отчаянно махала ручонками, отбивалась от неё почему-то, не хотела к ней идти. И всё-таки Надя силой взяла наконец её на руки.

— Туда, к лесу! — услышала она за спиной мамин крик. — Ждите меня там!

Не добежала — дотащилась до края леса и, опустив Любу на землю, сама как подкошенная повалилась рядом. С минуту, наверное, лежала на земле, пытаясь отдышаться, и смутно, скорее угадывала, чем видела и понимала то,