По ней, по этой обувке — по одинаковым чёрным ботинкам, он и определил с первого взгляда, что мальчишки-то — детдомовские. К тому же брючки эти синие, одинаковые…

А ребята притомились, видать, да и соблазн подталкивал их — поскорее до станции добраться. Забрались на телегу, поехали. Оглянуться не успели, как подкатили прямо к порогу сельсовета. Почуяли неладное, попрыгали с телеги в разные стороны, да где там!.. Трое взрослых парней будто поджидали их: живо догнали.

Однако новая неудача не только не обескуражила Саню, а наоборот — она будто подзадорила его. Теперь он вовсе не напоминал того прежнего пойманного воробьишку — упрямство и вызов угадывались в его открыто непримиримом, независимом взгляде. «Ничего, — словно предупреждал он, — не вышло сегодня, выйдет завтра…»

А ребята с того дня смотрели на Саню как на героя, и он видел, чувствовал это.

Дня не прошло — новое происшествие… На этот раз Люба, новенькая, отличилась в столовой.

…Уже второе разносили, кажется, котлеты с гречневой кашей. По заведённому порядку дежурные по столовой обходили сначала младших — им первым ставили тарелки на стол. И вот когда дежурный принёс Любе второе, она вдруг вылезла из-за стола, обхватила обеими ручонками тарелку и засеменила меж столиков. Никто — ни ребята, ни тётя Поля, обычно присматривавшая за порядком в столовой, — не понял, куда это она — с тарелкой. А она приблизилась к столу, за которым в ожидании котлеты с кашей ёрзал на стуле Саня, и поставила свою тарелку перед ним.

— Это тебе, — сказала она, — вот…

В столовой вдруг стало тихо, даже ложки перестали стучать: все ждали, что будет дальше. А Саня, от неожиданности очумело хлопая глазами, глядел недоуменно то на Любу, то на тарелку с дымящейся паром котлетой. Не зная, что делать, огрызнулся для порядка:

— А на фига она мне?

— И вовсе не на фига, — невозмутимо ответила Люба, — а чтобы сил больше набраться. Будешь больше есть, и дядя Степан… не догонит.

Кто-то из ребят захихикал осторожно, кто-то посоветовал:

— Сань, рубай, раз дают, чё ты.

С других столов тоже поддержали.

— Ну и срубаю, — заявил Саня решительно. — Не пропадать же.

И взялся за вилку.

А Люба стояла и глядела на него, и такая недетская забота, такая радость светилась в её глазах, что тётя Поля, готовая было ринуться к Саниному столу, заступиться, если понадобится, за Любу, остановилась. Стояла возле раздаточной с подносом в руке, дивясь на Любу, качала головой.

— Ну, солдатка, — приговаривала она, — ну, заботница. Откуда что берётся?

Потом замечать стали: Люба за Саней хвостом ходит. Куда он, туда и она. А однажды кто-то из мальчишек, трусливо прячась в кустах, крикнул им вслед:

— Ха, жених и невеста!..

Сжав кулаки, Саня кинулся вдогонку за тем дразнилой, но его и след простыл.

4

В тот вечер Вера Васильевна вернулась домой сама не своя.

— Вот и дождались, дочка, — сказала она, и Надя поняла: случилось то, чего все так боялись, во что не хотелось верить.

— Мама, о чём ты? — Надя поднялась из-за стола, уронив ручку на бумагу. Фиолетовая чернильная клякса расплылась по страничке, вырванной из тетради, по только что начатому письму.

— Эвакуация, — глухо, по складам произнесла мама это странное слово. — Получена телефонограмма… К нам переводят военную школу, а мы…

Фиолетовая клякса расплылась, и Надя с огорчением подумала о том, что письмо придётся переписывать заново и начинать его придётся теперь по-другому: вот с этой ужасной новости, из-за которой, похоже, рухнут все её планы. Ведь только что, минутой раньше, она пообещала своей подруге, однокурснице Вале Нечаевой, что через неделю, а может, и раньше, она приедет в город. Август кончается, в институте занятия скоро, и вот — пожалуйста!.. Как же ей быть теперь, что написать подруге? Об этом она и спросила у мамы.

— Надя, о чём ты?! — Вера Васильевна недоуменно взглянула на неё. — Ты словно забыла… или не понимаешь… Идёт война, и никто не знает, что будет дальше, завтра, послезавтра… А я знаю одно: в такое ужасное время… ты пойми, нам просто нельзя разлучаться, мы должны держаться друг друга. Должны быть вместе, ты понимаешь?

Она уже стояла в дверях, опять спешила к своим мальчишкам и девчонкам, грустно и виновато — вот, мол, опять ухожу, даже в такую минуту не могу побыть с тобой, — будто издалека, из своих новых тревог и забот, глядела на дочь. Убегая, уже с порога попросила:

— Об эвакуации пока никому. Пусть хоть эту ночь ребята поспят спокойно. Кто знает, что нас всех ждёт… А тебе, — она обвела торопливым взглядом комнату, — собери вещи в дорогу, необходимое самое, твоё и моё. И папины письма не забудь, ты знаешь, где они.

И ушла. А Надя снова села писать письмо подруге. Вырвала из тетрадки новый листок, задумалась… Мысль о предстоящем отъезде — куда, зачем? — не давала покоя. Нет, не получалось письмо, до того ли!.. Отложила ручку, встала из-за стола, заходила по комнатам: из своей — в мамину — снова в свою. Перебирала книги — неужели и их придётся оставить! — доставала из шкафа и снова вешала туда свои и мамины платья. И всё, к чему прикасалась она, на чём машинально останавливался её рассеянный взгляд, всё до последней, самой маленькой безделушки на комоде, казалось, глядело на неё и спрашивало о том же: зачем, ну зачем мы должны уезжать отсюда? Это же наш дом! Где и кому ещё мы будем нужны так, как здесь, в родном доме?.. И одинаково жалко было и то, что оставалось, и то, что предстояло уложить в чемодан, чтобы везти неизвестно куда.

Под вечер, вконец измученная этими хлопотами, не раздеваясь, прилегла на диван и заснула.

Уже под утро услышала сквозь сон: что-то тяжёлое, незнакомо гудело на улице. Вскочила испуганная, подбежала к полутёмному ещё окну, в котором, мелко позвякивая, дрожали стёкла, и увидела: в парк одна за другой въезжают машины; четыре грузовика с кузовами, покрытыми брезентом, без огней, будто чёрные чудовища, медленно, словно на ощупь, развернулись по парковому кольцу, приглушённо урча моторами, проехали мимо флигеля, перед Надиными окнами, и остановились у главного корпуса.

Прибежала мама, растерянная, с измученным, серым от бессонницы лицом, сообщила, что прибыла военная школа и что на сборы им дали два дня.

— А пока будем жить под одной крышей, — сказала она, — почти на военном положении.

Мельком оглядела комнату, увидела стопки перевязанных книг