Шрифт:
Закладка:
В те дни она о ребёночке, о сыне мечтала. Не о своём — о приёмном. Своего, единственного, кровного, не уберегла — года не прожил мальчонка… С этой болью, с бедой этой и жила много лет, чужой не замечала. А когда увидела однажды вот эти глаза, увидела мальчишек и девчонок в синих казённых одёжках — будто очнулась: чужое-то, детское горе вдруг горше своего показалось.
«Господи, да как же это, — сокрушалась она, — ни голода, ни войны, слава богу, жить бы да радоваться, а тут такое… Видать, так и будет на свете: какая-нибудь беда всё ходит, рыщет по земле, чтобы кому-то сегодня, кому-то завтра лихо было. Неужто нельзя без неё?»
Однажды решилась, сказала Михаилу — про мальчика-то, — а он в ответ:
— Ну и которого же ты присмотрела? Чернявенького или белобрысенького?
Не поняла, шутит он или всерьёз. Взглянула осторожно, а он брови нахмурил: какие тут шутки!
— Да я к тому, — говорит, — что и сам уж думал об этом. Ну, возьмём мы одного, пусть чернявенького. Это, к примеру. А что же другой, белобрысенький который?.. Он-то кому останется? Чем он-то хуже, а? И как ты потом ему в глаза глядеть станешь?
Прав или нет был тогда Михаил, она не знала. Но с тех пор в ней жило какое-то странное чувство хотя и не состоявшейся, но почему-то ощутимой, непроходящей вины перед этими мальчишками и девчонками, среди которых был и тот, чернявенький, а может, белобрысенький, который однажды мог бы стать, но так и не стал её сыном.
События последних дней — и проводы, и полные тревог ожидания вестей оттуда, с фронта, — всё это заглушило прежние переживания. От сообщений, которые слышали по радио, становилось беспокойно, хотя по-прежнему жили и верили: ну, месяц — и остановят, погонят его назад. Иначе и быть не может..
О плохом думать не хотелось.
Правда, однажды случился переполох. Средь бела дня — тётя Поля с ребятами как раз из лесу с грибами возвращалась — вдруг услышали… Незнакомый, подвывающий какой-то звук, то будто падая на землю, то снова как бы ввинчиваясь в небесную высь, какое-то время висел над посёлком, холодя душу неведомым ещё страхом. Кое-кто из ребят даже клялся и божился, что и самолёт видели — маленькую точечку в синем, без единого облачка, небе. Но поди узнай, свой или чужой летит. Вот только звук какой-то странный…
Самолёт погудел-погудел, и снова стало тихо в посёлке. Так прошёл день, другой. И вдруг — эта история…
В тот день, не дождавшись почтальона, тётя Поля запрягла Машку и уехала на полустанок, куда обычно приходила почта. До разъезда было километров шесть, но, уехав рано утром, возвратилась она только к обеду. Да не одна. Рядом с ней на телеге сидели ещё двое: дядя Степан, хромой милиционер, участковый с разъезда, а возле него, свесив с телеги босые грязные ноги, — мальчишка лет десяти-одиннадцати.
Был час, когда ребята, бездельничая и томясь в ожидании обеда, собирались обычно у парадного крыльца, на главной парковой аллее. В это время тётя Поля и подкатила к крыльцу со своими пассажирами.
— Слезай, приехали, — бросила она через плечо. — Вояка…
«Воякой», судя по всему, был тот босоногий, ушастый пацан, ради которого, похоже, и пожаловал в детский дом участковый. Обычно с его появлением здесь связывалось событие, которое на языке уже заранее встревоженных этим визитом учителей и воспитателей квалифицировалось как «из ряда вон…». Последним случаем был набег детдомовских мальчишек на поселковые сады и огороды. Правда, набег совершали трое, ребята из старшей группы, но яблоки, ещё не дозрелые, кислые, в ту же ночь были по-братски поделены. Грызли тайно — в спальнях, под одеялами, а утром в медпункте, куда, держась за животы, потянулась нестройная очередь, появился «околоточный» — так тётя Поля участкового величала.
И вот — будто снег на голову — дядя Степан явился снова. Неловко спрыгнув на землю, он потянул за собой ушастого пацана, и в тот момент, когда парнишка, сойдя с телеги, с обречённой покорностью поплёлся за ним следом, ребята, толпившиеся у крыльца, увидели нечто странное: правая рука участкового и левая — кожа да кости — того мальчишки были связаны верёвочкой. Ребята едва не шарахнулись в стороны, пропуская к крыльцу нежданных гостей. Так, словно хозяин с собачкой на поводке, дядя Степан и прохромал сквозь этот притихший строй, направляясь к Вере Васильевне в кабинет.
Потом он снова появился на крыльце, но уже один. Выставив торчком негнущуюся в колене ногу, нескладно избоченясь, присел на ступеньке, снял картуз, вытер рукавом вспотевший лоб. Стал деловито, не спеша сматывать верёвочку.
— Ну что, — тётя Поля поднялась на крыльцо, присела рядом, — сбыл с рук, и ладно? И душа небось спокойна? — Она сердито покосилась на верёвочку, которую участковый теребил в руках. — Видел, как наши-то на тебя глядели? Ровно преступника вёл какого. А какой он, разобраться, преступник, если форменный герой…
— Эк ты куда хватила! — участковый недоуменно мотнул головой. — Сама же небось по кустам носилась, точно зайца его ловила, а теперь, глянь, уж и в герои произвела. Мало, видать, этому герою уши драли. Был бы свой у тебя, я поглядел бы…
— У меня своих вона сколько, — уязвлённая, тётя Поля кивнула на ребят, в молчаливом ожидании — что-то дальше будет? — топтавшихся у крыльца. — И никого небось не вяжем…
А в это время в кабинете у Веры Васильевны разговор тоже явно не клеился. Нахохлившийся, угрюмый «вояка» сидел, свесив грязные ноги, на кожаном диване — точь-в-точь как минутой раньше на телеге, и всем своим видом показывал, что к задушевной беседе, к которой пыталась склонить его Вера Васильевна, он вовсе не расположен.
— Ну как же так можно, Саня, — искренне сокрушалась Вера Васильевна, — ехал к отцу на фронт, а попал… Заблудился, что ли?
Она говорила так, будто и впрямь очень сожалела, что он не добрался до фронта.
— И ничего я не заблудился, — боясь поддаться на этот доверительно-сочувственный тон, Саня с недоверием поглядывал на неё. — Это хромой всё, он меня под вагоном сцапал. Там, на разъезде. Если б не он…
— Ну, хорошо, — соглашалась Вера Васильевна, — будем считать, что это случайность. Теперь представим, что ты доехал,
