— Ну, чего не стоится-то, — дёргала она его за рукав, — крутишь башкой, как сивый мерин. Кого всё выглядываешь-то?

А он и правда всё поглядывал по сторонам, тянулся куда-то взглядом, будто искал кого в толпе провожающих.

— Да с кралей одной не успел проститься, — поддразнивал он тётю Полю, — остаётся тут без меня. Вон стоит, голубушка, голову опустила. Почуяла, видать, разлуку.

Вслед за тётей Полей Надя и Вера Васильевна тоже поворачивают головы, глядят туда, куда кивнул дядя Миша. Там, возле деревянной будки стрелочника, у коновязи, стоит запряжённая в коляску кобыла Машка, любимица всех лугининских мальчишек, стоит и тревожно, будто и в самом деле почуяла близкую разлуку с хозяином, прядает ушами, кивает в частых, размашистых поклонах головой и косит неспокойным глазом в их сторону.

Вот с кем, оказывается, он прощается!

— Фу ты, чёрт старый! — тётя Поля, не удержавшись, хлопает дядю Мишу по плечу. Улыбается печально. — А я, грешным делом… — Глаза её теплеют от близких слёз. — Поди уж потолкуй на дорожку, утешь кралю-то, скажи, что воротишься со скорой победой, пообещай, что письма будешь писать нежные, что станешь беречь себя, не полезешь на рожон поперёк других, как бывалоча…

Она подталкивает его в плечо, и он, скинув к её ногам вещевой мешок, уже шагнул к коновязи, да поздно.

— Едет! — вдруг раздалось в толпе.

Толпа загудела, задвигалась. Мальчишки-оркестранты, подхватив свои трубы, нестройно, словно догоняя друг дружку, заиграли «Дан приказ ему на запад…», и чей-то голос на немыслимо высокой ноте ударился в плач; громко, перекрывая и звуки оркестра, и гул приближающегося поезда, кто-то скомандовал:

— В две шеренги стройся!

Стали прощаться.

Церемонно, сразу вдруг посерьёзнев, дядя Миша подошёл к Вере Васильевне.

— Прощевайте, Васильевна, — сказал он, пожимая ей руку, — не поминайте лихом. — Закинув мешок за плечо, оглянулся, подмигнул Наде: — И ты, дочка, будь здорова. Со свадьбой-то без меня не спеши, авось я недолго. А ты… — Он шагнул к Полине, — а тебе, Полина, — он торопливо искал и всё не мог найти для неё нужные слова, — тебе особый наказ, сама знаешь какой… Сбереги Машку, гляди за ней в оба… И чтобы до той, до самой скорой победы… Жалей её…

В это время кто-то потянул его за рукав, и он пошёл за другими следом, а тётя Поля, потерянная, жалкая, стояла и глядела молча ему вслед. Потом вдруг крикнула в отчаянии:

— Господи, да как же это!.. Кобылу пожалел! А меня, кто меня-то жалеть станет!

— Ну чего, чего ты! — Дядя Миша остановился, подбежал к ней, неловко приобнял за плечи. — Да поброюсь я. Вот приеду на фронт и поброюсь…

С того дня притих, насторожился посёлок Лугинино. Все словно ждали чего-то или прислушивались: вдруг да и донесётся издалека стук колёс того поезда, что увёз в неизвестную даль конюха Михаила и других поселковых…

А дни, как нарочно, стояли такие мирные, так медленно догорали на озёрах вечерние зори. Короткими ещё ночами срывались на землю шумливые и тёплые дожди, после них при утреннем, по-летнему пригревающем солнышке в садах и огородах над буйно разросшимися кустами малины и крыжовника, над кудряво-зелёными грядками словно дым потухших костров поднимался от земли тёплый пар. А в борах, на старых вырубках — на гладинах, по-здешнему, боровики пошли, хоть косой коси. Такого щедрого на грибы лета в верхневолжских краях давно уже не было. Стесняясь друг дружку, с оглядкой на соседей, уходили по утрам поселковые женщины в лес. В недолгой усталости, в разговорах да криках, которыми то и дело оглашался лес, на время забывали о том, что где-то, за неблизкими лесами, за высокими горами, идёт-громыхает по земле война. Какая она, страшная ли, а может, и не очень — этого ещё никто здесь не знал.

Пока ни одной похоронки не доставил в посёлок старик-почтальон: то ли почта нынче долго шла, то ли старик, обычно приезжающий с разъезда на стареньком, дребезжащем велосипеде, прихворнул некстати, но уже с неделю никаких вестей — ни плохих, ни хороших — не было.

А в Лугининском детском доме жизнь шла своим чередом. Правда, тётя Поля, выезжая по утрам за водой, — теперь она была и за няньку, и за конюха, и за водовоза — вслух печалилась кобыле Машке:

— А ведь забыл, видать, нас, чёрт небритый, завоевался совсем. Клочка бумаги не найдёт черкануть два слова: мол, живой и здоровый… Или другую кралю завёл.

Словно соглашаясь с ней, Машка кивала головой, и они выезжали за ворота, подсаживая на ходу в телегу детдомовских мальчишек, ехали к озеру.

Детский дом в Лугинино появился лет шесть тому назад. Тётя Поля в ту пору техничкой в поселковой школе работала, а школа размещалась как раз в этом здании — в старинном двухэтажном особняке с высокими белыми колоннами, с широкой лестницей перед парадным подъездом. Бывший хозяин его, богатый волжский лесопромышленник, место для дома облюбовал — лучше некуда: у самого озера, на высоком берегу. А вокруг дома парк с многочисленными аллеями, с беседками, с цветником под окнами, деревья самых разных пород от привычной берёзки до диковинной ели, отливающей дымчато-матовой голубизной.

Поговаривали, будто дом этот со всей усадьбой под санаторий приспособить собирались, да всё откладывали. А пока разговоры эти шли, в Лугинино ребят из детского дома, из города, привезли. Вроде как на лето, на каникулы. Приехали отдохнуть, да и остались: видно, понравилось жить на вольной-то воле. Год или два учились вместе с поселковыми, рядом, в одних классах, за партами сидели. Со стороны поглядеть — такие же девчонки и мальчишки, и вся-то разница — у одних одёжка своя, мамками-папками купленная, а у других — казённая: синие платьица у девчонок, а у мальчишек костюмы того же цвета.

Но это — если со стороны, если не видеть другого…

Вот прозвенит последний звонок, закончатся в школе уроки, поселковые ребята похватают свои книжки да тетрадки — и по домам. А эти останутся. Бежать-то им некуда, да и не к кому…

И кто бы мог знать, какой печалью отзывался в душах этих ребят весёлый звонок с последнего урока! Кто бы видел, какими глазами глядели они в эти минуты из окон своих спален, со второго этажа, на счастливых одноклассников, с весёлым и радостным криком разбегавшихся по домам, к своим папкам и мамкам!

А тётя Поля знала это, сердцем чувствовала. Потому и не уходила допоздна