А там, на другом краю поля, откуда и теперь ещё бежали люди, на высокой насыпи, полыхали вагоны. Надя глядела туда, на эту почему-то вовсе не страшную картину, словно это было не на самом деле, а на экране в кино… Кто-то тянул её снова за руку, кто-то плакал и прижимался к ней мокрым лицом, а она стояла в странном оцепенении и глядела на это поле, на горящие вагоны, возле которых чёрными тенями ещё метались люди…

И всё ей стало ясно: там, у вагонов, её мама!

И побежала туда.

Страшный рёв обрушился на неё сверху, сбил с ног, придавил к земле. Три чёрные тени промчались по земле, и одна из них, пластаясь по рыжей траве летучим крестом, коснулась её крылом; Надя лежала, словно распятая, на колючей земле, вжимаясь лицом в траву.

А потом, в медленно возвращающейся тишине, сквозь гул, откатывающийся, точно гром, к далёкому горизонту, она услышала чей-то голос, который звал её.

— Тётя Надя, вставай, — чья-то рука тронула её за плечо, и она с трудом оторвалась от земли, приподнялась и оглянулась. Чумазая, в пыльном платьице, со следами размазанных слёз на лице, Люба стояла перед ней и потирала рукой до крови разбитую коленку. — И тебе тоже больно?

Со стороны леса к ним спешили люди, кричали что-то, махали руками, звали их. Среди бегущих Надя узнала тётю Полю.

…Шаги в коридоре стали слышней, ближе и вот затихли совсем рядом.

— Надя, Надюша…

Голос знакомый, но не его ждала она. Открывает глаза: тётя Поля сидит у кровати, рука её тянется к подушке, касается Надиных волос, трогает лицо, утирает слёзы, которые холодят щёку, говорит какие-то утешительные слова. И кто-то ещё — Надя чувствует это — находится в комнате, стоит и поглядывает на неё из-за тёти Полиного плеча. Сквозь слёзы, как сквозь туманное стекло, вглядывается она в чьё-то лицо, различает светлые волосы, знакомые глаза… Люба.

А та уже уловила её взгляд, подходит к постели. Склоняет голову на подушку, будто хочет прилечь рядом.

— Тётя Надя, — она заглядывает ей в глаза, — ты совсем поправилась, да? Ты больше не будешь болеть?

И Надя догадывается, что лежит так не час и не два, наверное, очень долго, может, целые сутки… Выходит, и в самом деле что-то случилось с ней, если она не помнит, как и когда их привезли назад. А Люба продолжает нашептывать ей на ухо:

— Вот встанешь, и мы будем играть с тобой в дочки-матери. Как до войны. Только теперь не понарошке, а по правде. И я буду твоей мамой, а ты моей дочкой, потому что… Потому что теперь у тебя тоже мамы нет, и я буду тебе заместо мамы, и ты не плачь, ладно?

Надя хочет что-то сказать, хочет крикнуть: «Неправда, такого не может быть!» — но голоса нет, он словно истаивает в её слезах.

— Поплачь, поплачь, дочка, — тётя Поля гладит её по голове, — не только у нас с тобой горе-то, оно кругом теперь. А нам ещё не о себе, вот о них думать надо. Так что осиль себя, постарайся. А мамка твоя, даст бог…

Поднялась, поманила за собой Любу, но та заупрямилась, глупая.

И остались они вдвоём: дочки-матери.

7

Два дня дядя Фёдор, шофёр леспромхозовский, приводил в порядок машину, готовил её в дорогу. На ней решено было снова вывозить детдомовских: четырнадцать оставшихся в живых ребят, тётю Полю и Надю.

Пока ждали отъезда, Надя всё порывалась бежать куда-то… Будто убегала от того преследовавшего её кошмара, от тех горящих, в огне и чёрном дыму, вагонов, от воя и грохота над головой… Потом сидела в мамином кабинете, плакала и упрашивала командира школы разыскать по телефону тот военный госпиталь, в который, как ей казалось, должны были доставить её маму. Майор и в самом деле звонил куда-то, с кем-то подолгу разговаривал, но Надину маму он так и не мог найти, и Надя потерянно уходила домой, ложилась на диван и снова вздрагивала от каждого стука и плакала от жалостливых Любиных слов. И вдруг ловила себя на том, что она и от неё, от этой девчонки, ждёт чего-то. Будто та может научить её, как жить одной, без папы и мамы.

А вечером опять заглянула тётя Поля. Вошла и встала у порога. В руках бумажку какую-то держит. И опять Надя подумала о своём: вдруг от мамы весточка? Взглянула на тётю Полю, увидела глаза её заплаканные, подумала, что добрая женщина всё о её, Надином, горе печалится.

А та провела ладонью по лицу, словно морщины разглаживая.

— А карты-то, дочка, наврали всё, — сказала тихо-тихо. — Нет больше Михаила моего. — А Надя и теперь, слушая её, с трудом соединяла в страшную догадку эти так спокойно произнесённые тётей Полей слова и тот серенький листочек в её руке. — Вчера ещё получила, хотела не говорить, зачем, думаю, к чужому горю ещё своё прибавлять… Сходила Машку проведала, ей попечалилась, думала, полегчает, да вот никак. К тебе пришла, к кому ж мне ещё. Вот сложим твоё и моё горе вместе да и понесём. Может, обеим полегче будет.

Сказала и шагнула за порог, маленькая, сгорбившаяся под своей горькой ношей…

Уезжали рано. В школе военной ещё не сыграли подъём. Заспанные и тихие, испуганные перед новой дорогой, ребята забрались в кузов, сбились в уголок, нахохлившись сидели на лавках-накидушках, второй раз прощаясь со своим домом, с надеждой глядели на шофёра, дядю Фёдора, и тётя Поля, украдкой от них перекрестясь на дорожку, охая и причитая, залезла в кузов со своим узелком, всех оглядела по-хозяйски, даже по головам для верности пересчитала, села рядом с Надей, поближе к кабине, сказала, оглянувшись на притихший, будто и нежилой дом: «Ну, с богом!» И примолкла.

И дядя Фёдор, леспромхозовский шофёр, которого откомандировали с машиной до города, уже в который раз обойдя кругом свою полуторку, снова остановился у кабины. Сердито постучал сапогом по колесу, проворчал недовольно:

— Ну, где он там, ваш служивый?

Тут он и появился, этот курсантик. Долговязый, в больших, будто с батькиных ног, сапогах, в гимнастёрочке коротенькой, неуклюже сбежал с крыльца и, придерживая хомутом накинутую через плечо скатку, с оглядкой потрусил к машине, держа в одной руке вещевой мешок, а в другой — винтовку.

— Господи, — снова принимаясь креститься, запричитала тётя Поля, — кого же ты нам в защитники посылаешь? У нас и своих таких полон кузов.

Что-то невнятное изрёк и дядя Фёдор: далеко не