Шрифт:
Закладка:
Последнее, что увидела Надя: настежь, как по команде, открытые окна на втором этаже, а в них — заспанные лица курсантов.
Ехали молча. Надя сидела на передней скамейке с Любой на коленях, а рядом, пригревая Надю плечом, тётя Поля с узелком. Села так, чтобы ребята были все на виду. Вот Саня новенький… Хотя какой он теперь новенький! Такое вместе пережить — сразу своим, «стареньким», станешь. Во время той бомбёжки Саня одним из первых выпрыгнул из горящего вагона и пустился бежать к лесу и уже почти добежал до него, но вдруг, будто вспомнив что-то, оглянулся и повернул назад, к вагонам, и был там до тех пор, пока тётя Поля не отыскала и не оттащила его, чумазого, как головешка, от страшного пожара. Что он делал там: глядел ли на пожар, помогал ли раненым выбраться из горящих вагонов? Никто, ни тётя Поля, ни Надя, так и не узнали об этом. Одно ясно: убежать он, конечно, мог, и, может, первым его желанием как раз и было это, но вот остался… Сейчас он сидел в машине притихший, исподлобья поглядывал на Надю, и она угадывала сочувствие в его не по-детски печальных глазах.
Впрочем, не только Саня, но и другие ребята — и Зоя, и Лена, и братья Гребенниковы, такие похожие друг на друга, оба скуластые, с прищуренными глазами, воинственно предупреждающими каждого: попробуй, мол, только тронь… И ещё двое, кажется, Вова и Вадик, и остальные, имён которых Надя не знает, — все поглядывают на неё: кто с откровенным сочувствием, кто с неумело скрываемым любопытством. А у Зои и Лены явное сострадание в глазах: сидят и жалеют её. Это они-то, круглые сироты! И даже Витя с Толей, два забияки, поглядывают на неё с дальней лавки так, будто обещают: мол, только скажи, кто обидел, мы ему тут же…
Надя смотрит на них и едва сдерживает подступающие к глазам, почему-то такие желанные слёзы. «Может, и правда так легче, — думает она, вспоминая вчерашние слова тёти Поли, — легче, когда и своё и чужое горе вместе несёшь. Ехать вот так, думать о них — на всю дорогу и дум и забот хватит! Глядишь, и своё горе поутихнет».
А тётя Поля — видно, и ей невмоготу ехать со своей бедой — склоняется к Наде, шепчет на ухо:
— Давеч, на почту ехать, запрягаю Машку-то, а та ни в какую. Не идёт в хомут, да и всё. Я и так и сяк, а она от хомута пятится, глаз пугливый, тревожный какой-то. Ничего не пойму. Уговорила, одолела, однако. Выехали мы с ней за ворота, а она, новое дело… всё боком да боком норовит, всё вертит да вертит башкой от дороги. Тут уж и я затревожилась, чую, что не к добру… На почту приехала, поднимаюсь на крыльцо, а у самой ноги, как у Машки моей, не идут, и всё. И вот — на тебе!.. Пришла, а меня уже этот конверт лежит-дожидается. Вот оно, думаю, сердце-то лошадиное, скорее моего беду почуяло. Потому небось и не шла со двора, упиралась всё. Не знала, глупая, что беду, уж коль она явится, никакой дорогой, даже самой дальней, не объедешь…
8
Вот и старый парк позади остался, а из-за тихого, туманом прикрытого озера, из-за дальнего леса, куда совсем недавно за грибами ребята бегали, солнышко показалось. Пробилось сквозь лёгкий туманец, засветило, пригрело лицо.
С рёвом одолев песчаный подъём, машина выбралась на ровную дорогу. Остановились.
— Как тут у вас? — курсантская пилотка возникла над кабиной, потом лицо показалось, мальчишеское, сероглазое. — Может, выйти кому? — спросил и покраснел, как девица, встретившись с Надей глазами.
— Езжай, езжай, родимый, — откликнулась тётя Поля, — стукотнём, ежели что. Ну, а коль сам желаешь, так и не спрашивай. Ты у нас за главного, тебе там видней.
Пилотка тут же исчезла. Машина тронулась.
— Ох ты, господи, — не то пугаясь, не то жалеючи сказала тётя Поля, — совсем мальчонка. Далеко ли от Сани ушёл, а туда же, с ружьём.
— И вовсе не с ружьём, — поправил Саня, — а с винтовкой. Только неизвестно, зачем она ему. Едет в тыл, а с винтовкой…
— Ишь ты, вояка какой, — тётя Поля покачала головой, — всё-то он знает, где фронт, где тыл.
— Чего ж тут не знать. Небось на фронт испугался, вот с нами в тыл и отправили. И винтовка небось не заряжена.
— Ты ему ещё не брякни об этом, — предупредила тётя Поля, — вояка.
— И брякну, — пообещал Саня, — ещё как брякну. Чтоб не воображал.
Скатившись с горки, машина въехала на мост и пошла скакать по брёвнышкам. Ребята в кузове запрыгали на лавках, загалдели.
— Борки, — крикнула тётя Поля, — моя деревня. А вон там, — она приподнялась, показала рукой, — на самом краю, там наш дом стоял. Оттуда я и ушла к Михаилу-то. А вот тут, аккурат на этом мосточке, мы, бывало, встречались и провожались с ним. Напровожаемся до зорьки — да и на два берега: я — на свой, а он — на свой, в Лугинино, за семь вёрст. — Она глядела поверх ребячьих голов на тот отгромыхавший под колёсами бревенчатый мосток, будто себя самоё и Михаила своего там выглядывала, а в глазах у неё стояли слёзы. Опустилась на лавку, склонилась лицом к узелку, промокнула глаза. Печально и тихо — сама себе — сказала: — Поклониться бы сойти, да некому. Погосту разве старому, где мать-отец лежат…
А дядя Фёдор будто угадал эту минуту. Въехав на крутой угор, взял и притормозил: гляди, мол, Полина, на свой мосток, прощайся со своей деревней, с молодостью далёкой своей.
И ещё долго после этого тётя Поля ехала молчком. Сама с собой печалилась, то и дело прижимала к глазам кончик платка, в который были вещички её увязаны.
Потом Люба в кусты попросилась. Тётя Поля постучала по крыше кабины, машина затормозила и встала на обочину. Надя спрыгнула, приняла Любу из кузова, а следом за ними со всех сторон: и я, и мне тоже…
— Ну, тогда перекур, — объявил дядя Фёдор и сам вылез из кабины.
Ребята с криками и визгом повыпрыгивали из кузова, рассыпались по кустам. Один курсант, как вышел из машины, так и топтался на обочине, будто стесняясь кого-то, и потому оживился, когда, воротившись, дядя Фёдор
