И опять замолчал, испугавшись чего-то.

— Вы что-то недоговариваете, — озадаченная его недомолвками, намёками странными, спросила она. — Что было, чего не было… О чём вы?

— Да так, ни о чём, — пробормотал он, похоже, жалея, что начал этот разговор. — Мне-то вообще всё равно, что там у вас было…

Это уж было слишком.

— И всё-таки я хочу, чтобы вы объяснили, — решительно сказала она. — Что вы имеете в виду? Слышите, вы должны объяснить мне…

Он стоял перед ней, потерянно опустив голову, даже в темноте не смея поднять на неё глаза.

Смущённая и озадаченная этим странным — с полунамёками, туманными недомолвками — разговором, Надя поднялась, скинула с плеч так хорошо пригревшую её шинель и отдала ему, уже на ходу бросив «Спасибо».

Ночь была свежая, и Надя, кутаясь в одеяло, прижималась к тёте Поле, слышала, как шуршали, ворочаясь в сене, ребята. За Любу порадовалась: её удалось на ночь в избу устроить. Под вечер, остановившись у крайней избы, тётя Поля постучалась в окошко и попросила у одинокой старушки взять Любу переночевать. Хозяйка с великой радостью согласилась, да и остальных была готова принять, но ребята как услышали, что на краю деревни есть сеновал, ни о каких полатях и слушать не хотели.

А Надя ещё долго не могла уснуть. Разговор с Алёшей не шёл из головы. Странный, загадочный был разговор…

12

И Алёша в это время думал о своём: о тех двух днях, которые им, курсантам военной школы, довелось прожить под одной крышей с детдомовцами, и о той нечаянной, мимолётной встрече в кино, и о том, что случилось после…

Давняя неприязнь к курсанту Езерскому, подогретая неприятным воспоминанием о том, что произошло тогда, после кино, в спальной, опять заговорила в нём. Накрывшись шинелью, он примостился в кузове машины, лежал, глядя в звёздное небо, и, снова досадуя на себя, думал о том, как это угораздило его тогда в кинотеатре сесть с Езерским на один ряд. Заметил бы раньше, ни за что бы не сел. Но так уж вышло…

…По давней привычке занимать места на «Камчатке», Алёша как вошёл в полутёмный зал, так сразу и направился к последнему ряду, и в это время погас свет. Почти на ощупь, спотыкаясь о чьи-то ноги, стал пробираться вдоль ряда, и вдруг… Он скорее почувствовал, чем разглядел, что рядом с тем свободным местом, на которое он нацелился, сидит девушка: то ли светлое платье, то ли этот лёгкий, едва уловимый запах духов, удивительный какой-то запах, словно преградивший ему дорогу, но что-то в этот момент остановило его. Тут-то он и увидел её, а рядом с ней курсанта Езерского. Алёша уже готов был попятиться назад, но в это время на экране вспыхнул свет — началась картина, и Алёшина голова, попав в луч от киноаппарата, увеличенная чётким огромным профилем, возникла на экране. В зале засмеялись, и Алёша пригнулся испуганно. Уже опускаясь на свободное место, спросил машинально, не занято ли. «Нет», — ответил из темноты тихий голос, прозвучавший так близко, что Алёша, оробев от невидимой, но почти ощутимой близости, боясь ненароком коснуться соседки плечом, подался всем телом влево, пробормотал невпопад: «Спасибо». И, замерев, уставился на экран.

Картину эту — «Сердца четырёх» — он видел ещё до войны в родном городе, в кинотеатре «Звезда», и она ему не понравилась. Впрочем, не только ему, но и другим мальчишкам с их двора. Слишком много там было «про любовь» и совсем ничего про войну. Такие фильмы они смотрели без всякого интереса, сидели да посмеивались. То ли дело «Чапаев» или «Гибель „Орла“», вот это были картины!

Словом, оказалось, что фильм этот Алёша не помнит совсем: остались в памяти только лица знакомых артистов и поцелуи, которые вызывали весёлое оживление и у курсантов. Впрочем, кое-кому, Езерскому, например, и его двум соседкам — оказывается, Езерский, ловкий малый, устроился между ними — было весело по-другому. Одна из них — та, что сидела справа от Езерского, — просто рта не закрывала, как будто затем и пришла в кино, чтобы поболтать в темноте. Ну, а Езерский был тоже в своём репертуаре: острил направо и налево, лез из кожи вон, чтобы девчонкам понравиться.

Сидеть рядом и слушать их болтовню было тошно. И Алёша не удержался бы, наверное, сказал бы Езерскому пару ласковых, и конечно, затеялся бы скандал, а скандала ему не хотелось. Лучше было встать и уйти из зала. Так он и сделал: поднялся и вышел.

Но соседка по имени Надя — та, что рядом с ним сидела, — почему-то вдруг запала ему в душу. И было досадно, что она не с ним, а с теми, с Езерским и с Лидой — так звали вторую девушку…

Потом, когда кончилось кино, курсанты вышли строиться. И уже стоя в строю, Алёша видел, как церемонно, у всех на виду, Езерский прощался со своими знакомыми, как долго — во всяком случае, дольше, чем своей соседке, — он пожимал Надину руку и что-то говорил ей, улыбаясь, и как Надя смущалась при этом, стараясь высвободить из его руки свою руку, а её подруга, притихшая, улыбалась сконфуженно и тянула Надю за рукав.

Всё было ясно, как дважды два, и не такой он, Алёша, дурак, чтобы не догадаться, куда подевался Езерский после вечерней поверки — конечно же, чтобы встретиться с ней… И может, именно в тот момент, когда он, Алёша, тихо ненавидя и презирая не столько Езерского, сколько себя самого, ворочался в постели, может, именно в это время…

— Ну что, орлы, — Езерский влетел в спальную этаким фертом-победителем, — дрыхнете? Ну-ну, приятных сновидений. Только чур не обижаться потом, если я чью-то невесту раньше жениха…

…Ни утром следующего дня, когда, опустив голову, стоял перед разгневанным начальником школы, ни после, получив три наряда вне очереди, курсант Кудрявцев так и не мог толком объяснить, как всё это получилось у него… Всё вышло так неожиданно, так быстро, что он и сам ничего не успел понять. Какое-то время он лежал, повернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом, и слышал, как дружно потешались ребята, как, поощряемый этим смехом, Езерский расходился всё больше и больше, а потом кто-то из курсантов, по голосу, похоже, — Грешищев, дотошный парень, которого всё время тянуло на всякие такие подробности, спросил у Езерского:

— Серёж, только честно… А у тебя с ней было, ну, с этой… с