же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на нее людей»[344]. Имея собеседником такое эфемерное существо, автор впоследствии вполне мог бы разговаривать с самим собой.

В начале разговора Боэций неугомонен, самодоволен, смел. Он требует ответов, предъявляет обвинения, ищет виновного. Он продолжает жаловаться на свое затруднительное положение и на переменчивую природу фортуны. Он осуждает нечестие людей и фарс существования, упрекая саму госпожу Философию в том, что она довела его до этого состояния. Ибо именно она требовала, чтобы философы занимались делами своего города:

Ведь ты освятила такое выражение устами Платона: «Блаженствовало бы государство, если бы им управляли ученые мудрецы, или его правители стремились бы научиться мудрости». Ты словами этого мужа внушала мне, что необходимо, чтобы мудрые приняли на себя управление, чтобы оно, оставленное каким-либо порочным людям и злодеям, не принесло бы несчастья и гибели добрым. Следуя этому авторитетному суждению, полученному во время наших уединенных занятий на досуге, я пожелал осуществить его на практике общественного управления[345].

Госпожа Философия сохраняет спокойствие. Она терпеливо слушает и ждет, пока Боэций закончит свою тираду. Затем, с клинической точностью, она определяет, что он болен. Она утверждает, что причина его болезни в том, что «ты забыл, что есть сам»[346]. Вот почему она пришла к нему: чтобы возвратить ему здоровье. Так в повествование вводится одна из наиболее императивных идей книги — идея философствования как therapeia. Невежественный человек — страдающий человек. Философия — врач; хорошие, здравые аргументы — лекарства. Ее метод исцеления — риторика, поскольку философия лечит посредством убеждения. Начиная, по крайней мере, с Сократа философия часто ассоциировалась с медициной, и в De Consolatione Боэций щедро использует эту ассоциацию. Определенно, госпожа Философия подходит к проблемам Боэция с медицинской точки зрения[347].

Когда Боэций начинает свое лечение, госпожа Философия открывает ему, что его настоящая проблема не в том, что он лишился благорасположения короля и потерял свои земные владения и свободу. Проблема заключается в его мышлении. Его подход к миру в целом ошибочен: он хочет получить от него то, что по самой своей природе никогда не может принадлежать Боэцию. Люди ошибочно полагают, говорит Философия, что некоторые вещи, например богатство, почести, удовольствие, даже здоровье, могут принести им счастье. Но не там стоит его искать. Она разбирает одно за другим все земные влечения, которые могут принести нам иллюзию счастья (felicitas), но которые мешают нам стремиться к единственному счастью, стоящему того, а именно к блаженству (beatitudo):

Если ты пытаешься скопить денег, то вынужден будешь их отнять у того, кто теперь владеет ими. Жаждешь почетных должностей — преклонишь колена перед дающими их и желая всех превзойти — обесславишь себя унижением. Стремишься к могуществу — на тебя обратится вероломство подданных, и ты будешь окружен опасностями. Ищешь славы — но отречешься от нее из-за трудностей и беспокойства, связанных с ней… Желаешь проводить жизнь в наслаждениях — но кто же не станет презирать и не сочтет ничтожнейшим человека, порабощенного страстями своего тела. Ведь те, которые ставят блага своего тела превыше всего, стремятся к обладанию столь малой и хрупкой вещью… Теперь поймите, сколь тщетно желать блага красоты лица и тела. Ведь то, чему поражается человек, может быть уничтожено жаром горячки за три дня[348].

Доказав, что эти преходящие вещи недостойны того, чтобы постоянно гнаться за ними, Философия ведет Боэция (и нас вместе с ним) на поиски чего-то более надежного. Более того, она заставляет нас понять, что такой поиск заложен в человеческой природе: «высочайшее благо», которое есть состояние блаженства, «от природы присуще человеческой душе»[349]. Онтологически мы существуем постольку, поскольку участвуем в благе и, следовательно, «уклоняющиеся от блага перестают существовать». В связи с этим зло и порочность не имеют до́лжного существования. Злые люди не могут быть счастливы; напротив, они действительно несчастны, они — самые больные из всех нас. Когда мы видим, что их злые дела остаются безнаказанными, нам лучше пожалеть их, потому что «неизбежно дурные являются более несчастными в том случае, если совершают желаемое, чем когда то, чего желают, осуществить не могут»[350]. Из-за онтологического дефицита, возникающего в связи с удаленностью от блага, испорченные люди теряют свою человечность и деградируют до животного состояния. Так Философия отвечает на животрепещущий вопрос Боэция о том, как доброжелательный Бог может позволить злым людям существовать. Они на самом деле не существуют, а их действия являются их собственным наказанием. В конце концов, «добрые всегда могучи, а дурные — всегда отвержены и слабы… Добрые всегда обретают счастье, а злые — несчастье»[351].

Вот так в книге Боэция постепенно появляется философский мистицизм чисто платоновского свойства. По мере того как мы слушаем речь госпожи Философии и она убеждает нас своими рассуждениями, наш разум постепенно восходит вверх по спирали: чем выше мы поднимаемся, тем менее значимым нам кажется то, что остается позади; перспектива становится все шире и шире, а разум видит все более и более отчетливо. Ничто не может помешать нам продолжать наш поиск, потому что в нашей природе заложено стремление двигаться до тех пор, пока мы не достигнем блаженства. Максимально приблизившись к благу, мы, как это характерно для любого мистического учения, сами становимся богами: «Те, которые блаженны… суть боги»[352]. Это тот момент, когда все становится кристально ясно. Теперь мы можем видеть мир таким, каким видит его Бог.

Примечательным в работе Боэция является то, что, хотя она была написана в христианскую эпоху и христианином[353], нигде ее автор не просит нас сделать шаг веры. Сократический диалог, который ведет госпожа Философия, подобно математическому доказательству не допускает двойного толкования. С философской точки зрения ее аргументов должно быть вполне достаточно: ее объяснения, как пишет Боэций, она «выводила не извне, но одно из другого, так что каждый аргумент как бы подкреплял свою истинность от предшествовавших ему доводов»[354]. В тексте «Утешения» есть аллюзии на христианские писания, но имя Иисуса Христа нигде не появляется. Бог играет важную роль в книге, но это такой Бог, Который не принадлежит какой-то конкретной религии.

Работа Боэция рождает отчетливое ощущение надежды. Мы можем оставаться слабыми, терпящими неудачу существами, но в конечном итоге в нас скрыт искупительный потенциал.