от этого погибнуть»[308]. И далее: «Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом, что мне смерть, попросту говоря, нипочем, а вот воздерживаться от всего несправедливого и нечестивого — это для меня все»[309]. Во всех этих заявлениях Сократ слишком настаивает на том, что не боится смерти, чтобы не возбуждать наше внимание и подозрения. Не боящийся смерти тратил бы меньше времени на разговоры о ней. Но эта настойчивость играет перформативную роль: Сократ пытается убедить не столько присяжных, что он не боится смерти, сколько себя. Благодаря таким заявлениям он все ближе и ближе подходит к смерти, свыкаясь с ее присутствием. Это философия самоформирования в своем самом актуальном состоянии.

В то же время, однако, Сократ должен убедиться, что его слова не звучат для судей двусмысленно. Несмотря на весь свой страх смерти, он еще больше боится жить недостойной, несократовской жизнью. Не раз говорит Сократ своим слушателям, что, независимо от результатов судебного процесса, он не изменит свой образ жизни. Зная о возможности того, что судьи могут простить его при условии, что он перестанет философствовать, Сократ наносит упреждающий удар, давая понять, что он не примет такого предложения. Если судьи оправдают его, он откажется от помилования: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее бога, чем вас». И пока Сократ жив и находится в здравой памяти, «не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу»[310]. Это не лучший способ склонить суд на свою сторону. Но опять же, Сократ никогда не искал покровительства.

Основную часть разговоров ведет Сократ, хотя в какой-то момент в «Апологии» Платона появляется Мелет, один из его обвинителей. Но, пробормотав несколько слов, затем растворяется в аморфной толпе. Читая два описания судебного процесса, мы продолжаем задаваться вопросом о том, как реагировали присяжные, слушая Сократа. Понимали ли они шутки? Чувствовали ли иронию, колкости, завуалированные оскорбления? Вскакивали ли от гнева со своих мест? Оставляли ли суд в знак протеста? Платон в основном игнорирует их в своем тексте; мы не можем реально оценить реакцию присяжных. У него они немые, бессловесные, практически несуществующие. В «Апологии» Ксенофонта мы иногда чувствуем присутствие присяжных. Например, «услышав это, судьи стали шуметь» или «судьи, услышав это, конечно, еще больше стали шуметь»[311]. Таковы ссылки на них в тексте. Они не имеют большого значения, да и практически не в счет. Неспособность убедить судей, должно быть, выглядела для Сократа как показатель гораздо большего провала.

Горящий философ

Один из поворотных моментов процесса наступает во время проведения первого голосования судей, когда большинство признает Сократа виновным. Разочарование философа в своих собратьях-афинянах должно было быть неимоверным. Несмотря на то что голосование должно было установить только его вину, факт того, что большинство судей признали его «виновным», видимо, послужил для Сократа показателем не только его неспособности убедить присяжных в своей невиновности, но, что более важно, и того, что вся его миссия, которую он нес в Афинах на протяжении нескольких десятков лет, потерпела поражение. В его представлении эти два дела всегда были единым целым. Незадолго до суда, видя, что Сократ не обращает никакого внимания на свою защиту, некто спросил его: «Не следует ли, однако, Сократ, подумать тебе и о том, что говорить в свою защиту?» На что он ответил: «А разве, по-твоему, вся моя жизнь не была подготовкой к защите?» На вопрос «как это?» Сократ сказал: «Я во всю жизнь не сделал ничего несправедливого: это я считаю лучшей подготовкой к защите»[312].

Такое большое количество столь серьезных неудач, должно быть, заставило Сократа почувствовать, что его жизнь в городе частично потеряла свою значимость. Афиняне теперь были глухи к его аргументам (или просто устали от его споров)[313]; та блестящая риторика, которую он использовал в своей первой речи, оставила их равнодушными. Возможно, Сократу стало ясно, что ни его рассуждения, ни разговоры не могли расшевелить их. Между ним и его собратьями-афинянами обнаружилась огромная пропасть. Это была пропасть недопонимания и подозрения, обид и возмущения, преданных надежд и отравленных воспоминаний. Никакая риторика, какой бы изысканной она ни была, не могла преодолеть эту пропасть. Что мог сделать Сократ? Результаты голосования убедили его в том, что ничто, что он мог бы добавить к уже сказанному, не затронет умы и сердца этих людей. И тут, видимо, ему в голову пришла новая мысль: «Если уж умирать, так сейчас». Тоже говорит и Ксенофонт: Сократ «полагал, что ему уже пора умереть»[314].

Итак, Сократ обнаруживает, что у него осталось только одно: его собственная жизнь. Своим умирающим телом он должен был «сказать» все то, что не мог выразить своим великолепным греческим языком. Все, что он мог сейчас сделать, столкнувшись с глухотой афинян, — это выразить себя по-иному, а именно через собственное тело, позволив ему умереть таким красноречивым образом, что все прислушаются. Что еще он мог избрать? Если и была у него альтернатива, то она была совершенно очевидна: просить прощения у афинян, раскаиваться и обещать, что он перестанет делать то, что делал бо́льшую часть своей жизни. Но это было нереально. Он уже дал понять, что ничто не может помешать ему жить по-философски. Принятие альтернативы будет означать не только спасение жизни, но и превращение ее в предмет насмешек, а также предательство собственной философии. Отказ от альтернативы будет означить сохранение философии и своего лица, с одновременной потерей жизни.

Поскольку жизнь — одна из тех немногих вещей, которые человек может потерять только раз, знать, как это сделать, извлекая при этом наибольшую выгоду, — дело деликатное. Это действительно «однократное» представление: если кто-то совершает ошибку, он теряет все, потому что второго шанса нет. Имея в своем распоряжении очень ограниченные возможности, за то короткое время, которое было ему отпущено, Сократ должен был превратить свою смерть в нечто, что с точки зрения его философской теории сослужило бы ему наилучшую службу. Если все будет сделано правильно, то предприятие может принести ему много пользы в плане сохранения лица, чести, образцового поведения и посмертного влияния[315]. Эта позиция не очень отличается от стратегии самосожженцев. Можно сказать, что Сократ теперь стал таким самосожженцем, для которого не было пути назад. Он встал на путь конфронтации со своим полисом и, как обреченный протестующий, который только что зажег спичку, должен был сделать свою смерть как можно более