Смерть — это одно из двух: либо умереть значит стать ничем, так что умерший ничего уже не чувствует, либо же, если верить преданиям, это какая-то перемена для души, переселение ее из здешних мест в другое место. Если ничего не чувствовать, то это все равно что сон, когда спишь так, что даже ничего не видишь во сне; тогда смерть — удивительное приобретение[303].

С технической точки зрения Сократ может быть прав. Смерть на самом деле может быть величайшим благословением, которое можно обрести, или, по крайней мере, непробудным сном без сновидений, что тоже неплохо. Однако напряжение возникает именно из-за неопределенности того, что есть смерть. Любая из двух возможностей, на которые указывает философ, одинаково приемлема, но мы не знаем, какая из них на самом деле имеет место. Для Сократа-интеллектуала, считавшего, что люди делают зло только из-за невежества и что, если бы они знали, что такое добро, такое знание сделало бы их добродетельными и счастливыми, должно быть болезненно было признать незнание того, что такое смерть. Смерть — либо то, либо другое, что одинаково хорошо. Но у любителя четких концептуальных различий и совершенных определений эта фундаментальная двусмысленность смерти, скорее всего, вызывала чувство глубокого посрамления. С сократической точки зрения неспособность осмыслить смерть — серьезный философский провал.

Возможно, вы спрашиваете себя с улыбкой: «Действительно ли Сократ боялся смерти в такие моменты?» Конечно да. Он должен был бояться. Ему было семьдесят, и он прожил уже долгую жизнь, достаточно долгую, чтобы кое-что понимать в ней. Жизнь, как правило, вызывает сильное привыкание: чем дольше человек живет, тем бо́льшую зависимость от жизни он чувствует. Чем старше он становится, тем болезненнее расставание; легче, но и более трагично умереть молодым, чем старым. Вот почему мучениками обычно становятся в молодости: это решение души, которая еще не слишком срослась с этим миром. Когда вам 20 или 30 лет, стать мучеником проще: у вас не было достаточно времени, чтобы понять, что может предложить жизнь. Поэтому вы не до конца осознаете, что остается позади и что ждет вас впереди[304]. Но когда вам семьдесят, как Сократу, вам должно быть страшно умирать. Можно утверждать, что человеческая жизнь — постепенный процесс внедрения, утверждения и адаптации. Тем не менее с каждым новым опытом вы все глубже входите в мир, а мир все глубже проникает в вас. После определенного возраста резкое отделение всегда болезненно, поэтому у Сократа были причины бояться.

И все же иногда страдания, испытываемые непосредственно перед смертью, могут стать наилучшей перспективой, с которой стоит на нее посмотреть.

Интермеццо (в котором страх и мужество разоблачаются как близкие партнеры)

Несмотря на видимую противоположность, мужество и страх на самом деле тайно взаимосвязаны; одно предполагает другое, и одно без другого — ничто. Часто случается, что небывалый героизм рождается именно из жесточайших мук, а восхитительная смелость — из запредельного страха. В книге «Нарушая мир» (Disturbing the Peace) Вацлав Гавел делает многозначительное признание. Человек, который имел смелость противостоять тоталитарному режиму своей страны, с риском для своей жизни и свободы, признается, что его «якобы отвага и стойкость вызваны страхом». То есть страхом перед собственной совестью, которой «доставляет удовольствие мучить меня за реальные и мнимые неудачи». Гавел обезоруживающе признается, что все его «героическое время в тюрьме» было «одной сплошной цепью беспокойств, страхов и ужасов». Он вспоминает, что был «напуганным, страшащимся всего ребенком, в замешательстве осознающим свое присутствие на этой земле, боявшимся жизни и вечно сомневающимся в законности своего места в общем порядке вещей». Он не думает, что у него было больше мужества, чем у других, и считает, что большинство его обожателей перенесли бы испытания тюрьмой лучше, чем это получилось у него. «Всякий раз, когда я слышал знакомый крик в коридорах „Гавел!“, меня охватывала паника». Однажды, «когда я услышал, как вот так выкрикнули мое имя, я, не задумываясь, вскочил с кровати и треснулся головой об оконное стекло»[305]. Кажется, будто страх и мужество скованы друг с другом, как заключенные. И в таком виде они существуют, так они являются миру. Если один движется в каком-то направлении, другой должен последовать за ним.

Укрощение смерти

Сократ-герой, который никогда не чувствовал страха смерти, наверняка выглядел бы великолепно. Это был бы квазибожественный Сократ, поднявшийся над ограничениями биологии и плоти. Однако тот Сократ, которому пришлось вести борьбу, чтобы преодолеть свой страх и обрести мужество в пику своих страданий, еще более славен. В «Апологии» Платона, как, впрочем, и у Ксенофонта, мы видим человека, который вместо того, чтобы опустить руки от осознания надвигающейся смерти, находит силы быстро собраться. И действительно, он превращает обвинителей в своих марионеток, проявляет иронию даже во время судебного разбирательства и, наконец, обманывает своих сограждан, делающих ему величайший подарок, на который он только мог рассчитывать в данной ситуации, о чем я буду говорить ниже.

Вся последняя часть первой речи Сократа (до 36а в тексте Платона) представляет собой изощренный подход к укрощению смерти. Благодаря великолепному повествованию Платона мы видим Сократа, который постепенно приближается к смерти, шаг за шагом: он осторожно обходит ее вокруг, рассматривает, приближается, смотрит на нее еще раз, подходит еще ближе, привыкает к ней. У Сократа уже были стычки со смертью. Солдат-ветеран, в прошлом он не раз был готов умереть. Он пережил чуму, войны и мир, а также недавние политические бури в Афинах[306]. Но в этот раз все было по-другому: смерть уже не гипотетический риск, а растущая уверенность. Смертельно рисковать и ощущать приближение смерти — две разные вещи.

В тот день на суде Сократ должен был забыть все то, что он, как философ, знал о смерти в целом, чтобы понять, как лучше справляться с вполне конкретной смертью особого пошиба — своей собственной. Здесь мы видим Сократа, который знакомится со смертью: он приближает ее к себе, как если бы она была близким членом семьи. В один прекрасный момент Сократ заявляет: «Будьте уверены, что если вы меня, такого, каков я есть, казните, то вы больше повредите самим себе, чем мне»[307]. А потом снова: «Даже под страхом смерти я никому не могу уступить вопреки справедливости, а не уступая, могу