Однако молчание самосожженцев не означает, что их идеи остаются невысказанными, а храбрость незамеченной. Наоборот: чем интенсивнее молчание, тем громче его призыв к повествованию. Самосожжение может выглядеть самым тихим спектаклем, но он громким криком взывает к истории. И истории быстро появляются.

Главным элементом, разжигающим эти истории, является сам огонь, присутствующий как неотъемлемый элемент. Мало что привлекало воображение людей на протяжении истории человечества так сильно, как огонь. Кажется, что огонь лежит в основании всего человеческого, космического и божественного. Так или иначе, образы огня сформировали наше восприятие мира и его осмысление. Благодаря рождаемой им богатой символике огонь занял особое положение среди других элементов. В «Психоанализе огня» Гастон Башляр рассказывает о некоторых моментах его универсальной привлекательности:

Огонь — это… необычное явление, которое может объяснить что угодно… Огонь — неимоверно живой элемент. Он глубоко личен и универсален. Он живет в нашем сердце. Он живет в небе. Он поднимается из глубины субстанций и с теплотой любви предлагает себя… Он сияет в раю. Он пылает в аду. Он — уют и пытка. Он — кулинария и апокалипсис[289].

Поэтому неудивительно, что в некоторых культурах «смерть от огня» рассматривается как нечто большее, чем просто смерть: это может быть началом новой жизни, воротами в более возвышенное существование. Сообщается, например, что древний философ Эмпедокл решил доказать свое бессмертие, бросившись в жерло действующего вулкана. По тем же причинам в некоторых формах буддизма махаяны допускается самосожжение. В сутре лотоса рассказывается история о короле медицины Бодхисаттве, который поджигает себя в знак окончательного отречения от тела[290]. Именно этот рассказ, в частности, возможно вдохновил не только Тхить Куанг Дыка и других вьетнамских монахов и монахинь, которые сжигали себя во время войны во Вьетнаме, но и ряд самосожжений в Индии.

Хотя технически один и тот же метод («огонь») используется в обоих случаях, самосожжение сильно отличается, практически противостоит сжиганию на костре. В работу вступает диалектический процесс, который должен проистекать из сложной символики самого огня. Нет ничего более героического, чем поджечь себя, и ничего более унизительного, чем быть сожженным. Когда вы решаете умереть от огня, вы воплощаете образ больший, чем человеческий, а когда огонь вам навязан, вы теряете человеческое достоинство. Вы брошены в пламя костра, как мусор.

Все это делает самосожжение, используемое в качестве формы политического протеста, особенно подверженным «мифологизации». «Смерть от воды» никогда не сможет оказать такого же эффекта. Самосожженцы не только отрекаются от тела и жизни. Совершая свой поступок, они помогают другим: тот же огонь, который поглощает их тела, помогает собратьям лучше «видеть». Говорят, что самосожжения происходят в «темные времена»: самосожженцы превращают свои тела в свечи, помогающие другим найти правильный путь. В связи с этим знаменателен тот факт, что Ян Палах подписал свою последнюю заметку псевдонимом «Факел номер один», а не своим собственным именем. В поступке самосожженца есть что-то от действий алхимика: он превращает человеческую плоть в свет, материю в дух. В результате, даже будучи совершенно бессильным вначале, потом такой человек начинает занимать самое влиятельное положение: он становится первооткрывателем, фигурой-основателем, тем, к кому другие обращаются, чтобы уловить проблеск надежды. На похоронах Палаха кто-то заметил: «В какой стране мы живем! Единственным светом будущего является горящее тело молодого парня»[291].

Однако, чтобы самосожжение стало политически уместным актом, должен быть кто-то, кто сможет поделиться историей о случившемся. Многие люди (крестьяне в Индии, монахи на Тибете) погибли напрасно только потому, что их истории самосожжения не смогли найти достойных пересказчиков. Вскоре после своей смерти Ян Палах начал вторую жизнь в качестве литературного персонажа, появляясь в бесчисленных пьесах, стихах, романах и очерках. От Пьера Паоло Пазолини до Эрнесто Сабато, от Вацлава Гавела до Милана Кундера, как восточноевропейские, так и западные авторы много писали о поступке Палаха и его значении[292]. Совсем недавно перед нами, так сказать, воплощалась история Мохаммеда Буазизи[293].

Чтобы самосожжение имело бо́льшую политическую эффективность, необходимо не только присутствие рассказчика, но и столкновение с угрызениями совести. Ничто, кажется, не работает лучше в формировании и распространении повествования о мученической смерти, чем вина. Смерть самосожженца, какой бы бравой она ни была, не принесет результатов, если пройдет незамеченной. То есть она должна случиться в сообществе, которое снедаемо чувством вины и мыслями о вине. Вина может быть вызвана различными факторами: привычной терпимостью к несправедливости, коллективной трусостью и этическим оцепенением, пассивностью перед политическим угнетением, пораженчеством перед лицом силы, будь то тоталитарное правительство или иностранная военная оккупация, которая воспринимается непобедимой, будучи при этом нелегитимной.

В конце концов, то, что делают самосожженцы, обезоруживающе просто: они разрушают чары, благодаря чему сети коллективного рабства, держащие сообщество, начинают распадаться. В результате этих людей мгновенно начинают воспринимать как «спасителей» и «искупителей», хотя на самом деле, как в случае с Буазизи, они зажигают спички только в тот момент, когда социальная напряженность становится взрывоопасной. Степень восприимчивости сообщества прямо пропорциональна интенсивности коллективной вины. Если самосожженец и избавляет их от чего-то, так от угнетающего чувства вины.

В таких обстоятельствах самосожженцы могут стать важными фигурами в своих сообществах. Их ужасная смерть, образ самоотверженности, который им удается создать, чрезвычайно жестокий характер поступка — все это способствует тому, что они превращаются в общественном сознании в мифических героев. Однако трудно говорить о самосожжении как о единообразном явлении. Совершаемое, как правило, сильными личностями, самосожжение не имеет стандартного образца. Кроме того, способ достижения «успеха», если его получается достичь, варьируется в зависимости от контекста и культуры. Поступок Буазизи воспламенил североафриканский политический мир за несколько недель. Жертва Палаха в значительной степени сформировала политическую культуру его страны, но происходило это довольно медленно. Потребовалось около 20 лет, чтобы его смерть создала условия для смены режима[294]. И все же есть много других случаев, когда самосожжение не приводит ни к каким изменениям. В период с февраля 2009 по февраль 2014 года около 127 тибетцев, в основном буддийские монахи и монахини, сожгли себя, но им не удалось вызвать каких-либо существенных политических сдвигов. Почему? По многим причинам: культурным, религиозным, социальным и политическим, но в первую очередь потому, что 127 самосожжений, скорее всего, на 126 больше, чем нужно. Сообщество нуждается только в одном самосожжении, с которым его связь может быть спонтанной и осмысленной. Количество, похоже, не имеет значения. Куанг Дыку, Яну Палаху и Мохаммеду Буазизи повезло: они выбрали правильное время, и их рассказчики были готовы.