мотивация исходит исключительно из этого мира. Некоторые из них могут быть открытыми атеистами, другие могут верить подобно Бруно в какой-то божественный принцип. Но это к делу не относится, поскольку не влияет на мотивацию принять смерть. Если вдруг им случится наслаждаться какой-то формой жизни после смерти, это произойдет потому, что они просто умерли (как это случается с любым другим человеком), а не потому, что они умерли ради цели.

Философы-мученики выбирают смерть по ряду причин. Они решают умереть, потому что считают, что о своей философии необходимо заявить и ее нельзя отделить от философа: если вы не можете воплотить в жизнь свои философские идеи, кто сможет? Или потому, что они думают, что, отказавшись от своих взглядов под принуждением, они станут теми, кто первый лишит их теории законной силы: если сам философ не может отстоять свои идеи, кто может? Или потому, что они гордые люди, относящиеся с презрением к своим обвинителям и судьям, подчиниться которым — хуже смерти. Или потому, что они знают, что смерть мученика может повысить их репутацию; или потому, что они боятся, что, покаявшись, умрут от стыда; или просто потому, что они не могут поступить иначе.

В каждом случае возникает сильное ощущение, что поступок этих людей есть не что иное, как самовознаграждение, потому что никакой другой награды, на которую они могли бы рассчитывать, нет. Их мученичество чисто светского характера, которое не найдет отголоска ни в каком ином мире. И это придает благоразумную возвышенность поступку философов. Прекрасно умереть за Бога, но еще прекраснее умереть за что-то другое.

Искусство голода

Религиозные мученики играют важную роль в понимании действий тех философов, для которых смерть является частью их философствования. Тем не менее есть еще одна категория людей, которые умирают за идеи и чья смерть может пролить свет на важность поступков философов-мучеников. То, что делают эти люди, можно назвать «политическим мученичеством», потому что свои умирающие тела они используют в политических целях.

Обычно политика имеет дело с живыми телами: телами, собранными в группы или разбросанными, голодными или сытыми, телами, мигрирующими или обосновавшимися на своем месте. В бестелесном мире не было бы никакой политики, да и в ней самой не было бы смысла. Однако в чрезвычайных обстоятельствах умирающее тело может выполнять такие политические функции, о которых живые не могут даже мечтать. Сам акт смерти в таких обстоятельствах порождает среди наблюдающих ее странную смесь благоговения, отвращения и очарования, о чем я писал ранее и которая выглядит как своеобразная форма власти. Благодаря добровольному характеру смерти этих философов, стремлению делать то, на что немногие из нас согласятся, совершение ими подобных действий окутано аурой трансцендентности. И оттуда они властвуют в воображении других, завоевывают их сердца, а иногда даже формируют их политическую жизнь. Я кратко коснусь трех типов добровольной смерти, которые могут оказать значительное политическое воздействие: голодовка, приводящая к смерти, самосожжение и самоподрыв террориста-смертника.

В дохристианской Ирландии существовала практика (называемая Troscadh или Cealachan), заключавшаяся в объявлении голодовки на пороге дома врага, чтобы посрамить его и таким образом выразить протест против несправедливости или вынудить его вернуть долг. Явленная таким образом власть была, безусловно, парадоксальной: вы побеждаете своих противников не убивая их, а решая убить себя. Чем более пассивно вы себя ведете, тем более решителен удар. Голодовки, которые ирландцы проводили против британцев в XX веке, вероятно, были вдохновлены этой практикой. Прочие голодовки будут опираться на то, что ирландцы обнаружили в свое время и стали широко использовать: на силу, которая исходит из решимости уничтожить себя. Такое оружие выбирают те, кто находится в менее выгодном положении: когда у вас нет средств для борьбы, вы все равно можете использовать и «тратить» лично себя. Вы можете победить противника, ничего не делая с ним, потому что все, что делаете, вы делаете с собой, и это именно то, что ослабляет и в конечном итоге может победить его.

Однако человек, который довел это «искусство голода» до совершенства, был не европейцем, а индусом. Махатма Ганди (1869–1948) превратил «пост к смерти» в ключевой компонент своей программы ненасильственного сопротивления (сатьяграха). Ганди считал, что использовать свое тело в наступательных целях, например в бою, было бы достаточно смело. Однако самое отважное действие — не предпринимать никаких действий. Превратите ваше умирающее тело в еще более эффективное, хотя и символическое оружие: «Чтобы сражаться мечом, нужна определенная храбрость. Но умереть самому — гораздо более смелый поступок, чем убийство»[276]. Излишне говорить, что такого рода храбрость не дается легко, потому что идет вразрез с нашей природой и инстинктом выживания. Подобное искусство смерти — трудное ремесло, требующее времени, боли и терпения[277].

В случае с Ганди ненасильственное использование тела для достижения политических изменений является частью диалектического метода, который можно назвать «инверсией противоположностей». Оказавшись в контексте бинарных смыслов, когда одни термины несут положительное, а другие отрицательное значение, Ганди всегда стремится переключить их. Он дал свободу слабым, смиренным, отверженным, в свою очередь усомнившись в сильных, уверенных в себе и властвующих. В только что процитированном мной фрагменте Ганди обнаруживает в переживании страдания от насилия больше героизма и храбрости, чем в его применении, подрывая тем самым традиционный идеал «борьбы с мечом в руках». В другом месте он заявляет, что «больше благословения в бедности, чем в богатстве» и что «пользование дарами бедности намного слаще, чем пользование богатством». А согласно другой цитате, следуя той же схеме, он говорит о положительном характере неудач: «Каждая из моих неудач была трамплином»[278].

Сам подход Ганди к политике и обществу выстроен вокруг того, что позже в этом столетии станет известно как «сила бессильных». И его «пост к смерти» прекрасно сюда вписывается. Он берет на вооружение средневековую кельтскую традицию, а также схожие с ней древнеиндийские обычаи, когда подобного рода поступок может изменить расклад сил и сделать бессильного человека могущественным. Тем самым Ганди производит характерную для него инверсию противоположностей. Голодовка, приводящая к смерти, таким образом, превращается в форму политического действия: голод не делает вас слабее; на самом деле он может увеличить вашу силу. Ганди использовал свой «пост к смерти» систематически, как политическую стратегию. Обладая блестящим политическим умом, он прекрасно знал, что к людям можно обращаться по-разному и что очень часто простого устного общения оказывается недостаточно. Чтобы мобилизовать своих сограждан на участие в преобразующем общество процессе, должны были быть захвачены их сердца, а не только умы. Ганди однажды