поведение и обеспечивая ему статус палача. Выбирая смерть, жертва ставит себя в такое положение, которое не только недоступно для других собратьев, но и обладает значительной властью, той странной властью, которая обеспечивается близостью к смерти. Как ни парадоксально, но смерть не ослабляет жертву, а делает ее сильнее. Отличную иллюстрацию этого можно найти в истории Древнего Рима. Тогда жертва, которая занимала далеко не последнее место, имела статус «явно центральный и активный». И для язычников, и для христиан чем активнее добровольный порыв, тем эффективнее жертва. Положение жертвы возвышало страдальца и наделяло его или ее божественностью. Для римлянина жертва все еще имела свой первоначальный смысл — «святое создание». Активный, а не пассивный акт сакрализации подчеркивается такими римскими словами, как sacrificare, sacramentum, exsecrare, devovere и т. д.[237]

Это действительно пространство, где все перевернуто с ног на голову и действуют разные правила. В нем жизнь не является «высшей ценностью». На самом деле она может быть «принесена в жертву в любое время»[238]. Здесь готовность умереть — признак жизненной силы, жертва — замаскированное признание жизни, а сама смерть — праздник бытия. Joie de mourir просто иная форма joie de vivre. Согласно этой обратной логике, самоуничтожение является «высшей формой щедрости, неимоверного достатка и нищеты одновременно»[239]. В некоторых повествованиях о раннехристианских мучениках встречается фраза libido moriendi («жажда смерти»). Позднее, точно так же, в шиитском исламе мученичество иногда будет ассоциироваться с «жаждой смерти». Для человека, заинтересованного в воплощении такого радикального проекта, «смерть имеет бо́льшую ценность, чем жизнь»[240]. Мученик — виртуоз (virtuoso) самопереформатирования, художник смерти, в руках которого она перестает быть бедствием и становится инструментом для самотрансцендирования.

Особым образом это искусство смерти присутствует в тех обществах, где честь связана с самопожертвованием. Поэтому Карлин Бартон рассматривает способность к самопожертвованию как ключ к обретению или сохранению глубокого ощущения собственной чести. Чувство чести находится в прямой зависимости от готовности потерять ее, поскольку другие рассматривают ее как наиболее ценное: чем больше вы теряете, тем больше получаете. Вы можете завоевать, восстановить или сохранить свою честь, проявив презрение к тому, к чему большинство людей проявляет горячую привязанность. Тот, кто пытается «сохранить свою жизнь любой ценой», является «скрягой», без какой-либо чести и недостоин уважения. И наоборот. Бартон пишет, что «добровольно избранная, великодушная смерть» представляет собой форму «крайнего отречения», придающей «жизни огромный импульс». Это отречение, которое раздвигает границы жизни, «повышает ценность того, от чего отреклись» и расширяет возможности «человека, вещи или ценности, на которые оно было направлено»[241].

* * *

Маловероятно, что именно на этой сцене философы, которые «умирают за идеи», должны совершать свои поступки. Их коллегами являются уже не ученые, эссеисты или софисты, а мученики, самосожженцы и «постящиеся к смерти». Кто бы мог подумать! Всю свою жизнь они готовились, но для другой работы и на другой сцене. Но опять же, философская жизнь — ничто, если в ней нет иронии.

Интермеццо (в котором философ совершает акт исчезновения)

Весной 1943 года врачи в госпитале Мидлсекс, расположенном недалеко от Тоттенхэм-Корт-роуд в Лондоне, столкнулись с любопытным случаем. 15 апреля к ним поступила 34-летняя пациентка с высокой температурой. Вскоре после этого у нее обнаружили туберкулез обоих легких. Даже для такого плачевного состояния, в котором она находилась, врачи прогнозировали выздоровление при условии, что пациентке будет обеспечен полный покой и правильное питание. Но вот тут-то и начались неприятности: женщина практически не дотрагивалась до еды. Ей пришла в голову странная мысль, что она не имеет права есть больше, чем люди в оккупированной нацистами Франции, откуда она прибыла. Более того, там только что сократили паек.

Во многих отношениях эта женщина, казалось, была не от мира сего. Она даже не соглашалась на отдельную больничную палату, потому что считала это дополнительной привилегией. Ее удалось туда поместить только после нескольких дней переговоров, когда ее убедили, что она заразна. С медицинской точки зрения ее случай был сущим кошмаром; доктора позже признались, что эта женщина была худшим пациентом, с которым им когда-либо приходилось иметь дело.

17 августа, к большому облегчению медицинского персонала, пациентку перевели в санаторий в Эшфорде, в графстве Кент. Когда она вошла в отведенную ей комнату, первое, что она сказала, было следующее: «В такой прекрасной комнате можно и умереть!» И она действительно умерла через неделю. Причина смерти в докладе коронера сформулирована следующим образом: «Покойная действительно убивала и морила себя голодом, отказываясь есть, теряя здравое расположение ума»[242]. Местная газета Tuesday Express опубликовала на первой полосе репортаж под заголовком: «Французский профессор уморила себя до смерти». Заголовок статьи, напечатанной в Kent Massanger, был похож на сенсацию: «Смерть от истощения. Необычная жертва французского профессора». На похоронах присутствовало всего несколько друзей. В течение 15 лет могила оставалась без каких-либо опознавательных знаков, и местные жители считали ее могилой бездомного нищего[243]. Когда надгробие было наконец установлено, оно гласило:

«SIMONE WEIL

3 février 1909

24 août 1943»

В 1943 году мало кто знал, кто такая Симона Вейль. У нее были друзья и почитатели во Франции, но, поскольку ни одна из ее книг еще не была опубликована, ее имя не было на слуху. Ее литературные и философские произведения, какими бы блестящими они ни были, выходили только в периодических изданиях, некоторые из которых были малоизвестны. Только после войны, когда ее рукописи, дневники и письма были опубликованы и переведены на все языки мира, Вейль стала одной из самых интригующих философских фигур XX века. Альберт Камю сказал о ней, что Вейль была «единственным великим духом нашего времени». Сегодня, уже не будучи такой модной фигурой, какой она была несколько десятилетий назад, Вейль известна благодаря до сих пор существующей действительной стипендии ее имени и бесчисленному количеству книг, посвящаемых ей каждый год.

Однако из всего того, что было о ней написано[244], мы не можем с уверенностью сказать, что точно знаем, кем была Симона Вейль, даже спустя 70 лет после ее смерти[245]. Она была философом, но также и мистиком; социалистом, но в то же время и бесстрашным критиком того, что происходило в Советском Союзе, на родине социализма; она была еврейкой, но также склонна к антисемитским взглядам; ее привлекала католическая церковь, а также антикатолические еретические движения, такие как катаризм; она часами молилась в церкви, но отказывалась принимать крещение; у нее были глубоко личные отношения с Иисусом Христом, но воспринимала она