обычно бывает в таких ситуациях, Гипатия, возможно, получала предупреждения и угрозы, более или менее тайные. Но она не изменила своего образа жизни, что, должно быть, разозлило Кирилла и дало ему повод действовать.

Похоже, что он натравил на Гипатию своих верных parabalani (парабаланы — христианское братство, своего рода ополчение). Занимавшиеся в первую очередь благотворительной деятельностью, парабаланы также выступали в роли «молодчиков» Кирилла, которых посылали туда, где были необходимы решительные действия[205]. Их участие в смерти Гипатии, о чем засвидетельствовали даже летописцы, симпатизировавшие Кириллу, указывает на то, какую работу они иногда выполняли для патриарха.

В марте 415 года («в десятый год правления консула Гонория, в шестой год правления консула Феодосия II, во время поста») Гипатия была внезапно схвачена группой парабаланов. Вот как описывает это событие Сократ Схоластик:

Они выбросили ее из носилок и потащили к церкви под названием Цезарион. Они сорвали с нее одежду, а затем заживо сдирали плоть черепками от керамической посуды [ostraka]. Когда они разорвали ее тело на части, то протащили его останки до места, называемого Сиранон, и там сожгли[206].

Данное описание представляет картину абсолютного уничтожения. Для простой толпы разгоряченных фанатиков парабаланы неимоверно скрупулезны. Медленно, методично они подвергают тело философа процессу полного физического уничтожения: Гипатию тащат, разрывают на части, сжигают, буквально сводят на нет. Они хотят быть уверены, что от ее телесного присутствия в мире ничего не остается. Возникает странное ощущение, что подобного рода уход, уход через расчленение, способ жестокий сверх меры, каким он и был в действительности, лучше всего подходил Гипатии, философу платоновской школы. Для той, которая связывала женскую красоту с менструальной кровью, тело, возможно, представлялось объектом неудовлетворенности и разочарования, достаточно неприятным местом, в которое можно попасть. И в самом деле — гробница души. Это может объяснить полное отсутствие сопротивления со стороны Гипатии: хроники не упоминают ни малейшего противодействия с ее стороны. Зачем сопротивляться собственным освободителям?

Конец Джордано Бруно был иным. Как и Сократ до него, он предстал перед судом, и все процедуры были должным образом соблюдены. Современные историки до сих пор не могут найти недостатков или нарушений в проведении судебного разбирательства[207]. На самом деле инквизиция довольно неохотно подводила дело под смертную казнь: ее представители продолжали надеяться, что Бруно в конце концов признает свои ошибки и публично покается, спасая тем самым свою жизнь. Роберт Беллармин, главный инквизитор, отвечавший за дело Бруно на заключительном этапе расследования, будучи сам авторитетным богословом[208], прекрасно знал, что, предав Бруно пламени костра, они тем самым преподнесут ему бесценный подарок — ореол мученичества. В конце концов, после многих лет затянувшегося разбирательства, Беллармино свел абсолютно еретические взгляды Бруно к восьми основным «пунктам» и заставил от них безоговорочно отречься. Среди них была идея Бруно о множественности миров (mundos esse innumerabiles) и их вечности, отрицание божественности Христа (Christum non esse Deum), принятие магии (magiam esse rem bonam et licitam), отвержение доктрины пресуществления, а также представление Бруно о переселении душ (animam de corpore in corpus, imo et alium in mundum migrare)[209].

Надежда инквизиторов на то, что Бруно признает свои ошибки и отречется от своих взглядов, не были абсолютно безосновательной. Бо́льшую часть своего восьмилетнего заточения заключенный проявлял достаточную лояльность. В какой-то момент, спустя всего несколько месяцев после ареста, находясь все еще в Венеции, Бруно сделал унизительное заявление, согласившись признать все те ошибки, которые ему приписывались. Он упал на колени перед инквизиторами и умолял о прощении. Это был Бруно в состоянии неимоверного смирения, представлявший собой невиданное зрелище:

Я ненавижу и презираю все те ошибки, совершенные мною до настоящего момента, связанные с католической жизнью и моей профессией, а также [отвергаю] все ереси, которых я держался, и сомнения, которые были у меня в отношении католической веры и учения святой Церкви… и я молю, чтобы этот святой Трибунал, зная мои немощи, вновь принял меня в паству святой Церкви, одарив исцелением, необходимым для моего [немощного] здоровья, и оказав мне милость[210].

Однако это признание не сохранило Бруно свободу, и вскоре его отправили в Рим. Там он все еще казался открытым для «переговоров» о своих идеях, уступая в одном, настаивая на другом, сдаваясь сегодня и упорствуя на следующий день. В своей защите он опирался на солидное доминиканское образование, применяя диалектику и тонкие концептуальные различия. Всякий раз, когда только Бруно считал это допустимым, он, например, проводил различие между вопросами доктрин stricto sensu, которые Церковь имела право формулировать, и философскими вопросами, в отношении которых он мог осуществлять libertà di filosofo. Иногда он вовлекал следователей в бесконечные философско-космологические споры. Или представлял свою защиту в письменной форме, предназначая ее для чтения самим папой. Порой он просил о личной встрече с папой. А иногда просто молчал.

Тем не менее, видимо, наступил момент, когда Бруно понял, что такая тактика никуда не приведет. Беллармин был не тем человеком, которого можно легко обмануть. В конце концов, как я уже упоминал, проницательный главный инквизитор выдвинул ряд конкретных пунктов, от которых Бруно должен был либо отречься, либо понести соответствующее наказание. Вероятно, сыграл свою роль также психологический фактор: Бруно был очень гордым человеком, который не испытывал к церковным богословам и священнослужителям ничего, кроме презрения, и считал их asini pedanti (педантами-ослами). Он никого не щадил, всех высмеивал, он был лучше всех. Например, в работе La Cena delle ceneri (1584) он превратил самого Коперника в плохо обученного солдата, одного из тех «деревенских жителей, которые сообщают об обстоятельствах и событиях сражения отсутствующему командиру»[211]. И, как вы уже догадались, командиром, занятым делами в другом месте, является сам Джордано Бруно. В той же книге он рисует себя тем, кого несет его крылатый гений, кто «нашел способ подняться в небо, прочертить окружность звезд и оставить за спиной выпуклую поверхность небосвода»[212]. Бруно, мягко говоря, не отличался особо скромностью. Своим «необычным стилем, смесью магии, философии и поэзии»[213] Бруно без колебаний изображает себя новым Мессией, полубогом и thaumaturgos, создателем нового духовного мира: «Светом своих чувств и разума он открыл обители истины… он обнажил сокрытую и завуалированную природу, он подарил глаза кротам и свет слепым; он высвободил язык немых… укрепил хромых»[214]. И вот теперь он здесь, в заточении, униженный, вынужденный льстить и вступать в дискуссию с asini pedanti. Где-то в начале 1599 года Бруно радикально