хитростями противника и проиграть с изяществом — не только смело, но и мудро. Это мудрость Сизифа. Абсурдность ситуации, отсутствие выхода из нее, неизбежность исхода — все это не имеет в итоге никакого значения. Важно само действо. Действо и есть награда[190].

В обоих случаях конец наступает быстро и почти бесшумно. Бык убит на арене быстрым смертоносным ударом матадора:

Из его массивного тела торчит клинок… как прощальный крик, гордый и отчаянный. В течение нескольких секунд он все еще сопротивляется. Но смерть свершилась. Та смерть, которая присутствовала с самого начала, воплощенная в клинке и отождествленная с ее источником, матадором, который несет ее. Мертвое животное уносят, как вещь[191].

Ил. 5. Танец смерти в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» (1957). © Svensk Filmindustri, Ингмар Бергман (режиссер), Гуннар Фишер (оператор)

Рыцарь убит в своем замке вместе с другими. На этот раз смерть пришла не для игры в шахматы, а для исполнения своей работы. Ее жертвы представляются друг за другом. «Доброе утро, благородный господин», — говорит рыцарь.

«Я — Карин, жена рыцаря», — представляется Карин. Все вежливы, воспитанны, покорны. Только Йонс Сквайр восстает по привычке, но сейчас это не имеет значения. Несколько секунд рыцарь, кажется, тоже сопротивляется, но и это не имеет значения. Карин успокаивает его: «Тихо, тихо». Йонс делает последнюю, слабую попытку философствовать, но потом все становится на свои места. Последняя реплика сцены произносится безымянной, молчавшей до сих пор девушкой: «Это конец» (Det är fullbordat). То, что эта фраза является последними словами, которые читатель шведской Библии слышит из уст Иисуса Христа на кресте («Свершилось» (Евангелие от Иоанна 19:30)), делает финал фильма Бергмана смелым, граничащим с кощунственным, но и открытым одновременно[192].

Затем мертвых должны унести. Но смерть, этот величайший насмешник, не хочет оставить несчастных в покое. Она устраивает оскорбительную вечеринку и заставляет всех танцевать «танец смерти». В последних кадрах фильма (ил. 5) танец мертвых гротескно выделяется на горизонте. Кажется, что смерть овладела не только теми, кого она нашла в замке, но и всем миром.

* * *

До сих пор я исследовал встречу философа со смертью на первом уровне: абстрактном, возвышенном, на котором смерть является не чем иным, как темой.

Но есть еще уровень, вполне осязаемый, на котором смерть может быть до такой степени реальной, что вы чувствуете ее дыхание вам в спину. Между этими уровнями смерти находится человеческая плоть. Путь на этот осязаемый уровень проходит через тело философа. Общеизвестно, что данная дорожка — скользкая, но нужно по ней пройти, чтобы понять, что значит «умирать ради идеи». Исследование тела философа, оказавшегося в такой предельной ситуации, является задачей следующей главы.

Глава 3. Философия во плоти

Красота мира — это устье лабиринта. Неосторожный человек, сделав несколько шагов вглубь, вскоре не может найти выход. Измученный, без еды и питья… он бредет, ничего не зная и ни на что не надеясь… Но это несчастье ничто по сравнению с опасностью, угрожающей ему впереди. Ибо, если он не потеряет храбрости, если он продолжит идти, он абсолютно точно доберется до центра лабиринта. А там находится Бог, ждущий поглотить его. Позже он снова выйдет, но уже измененным, он уже станет другим, будучи съеденным и переваренным Богом.

Симона Вейль

О телах и философах

Когда Смерть неожиданно появляется, чтобы подкосить Антониуса Блока, у нее хватает благородства для начала спросить его: «Ты готов?» «Мое тело напугано, но я нет», — отвечает рыцарь. Внезапно встречаясь со смертью, мы обнаруживаем, что нас двое: наше испуганное тело, с одной стороны, и мы сами — с другой. Столкнувшись с неожиданной перспективой моего уничтожения, тело открывается мне как инаковость, как то, чем я не являюсь. Действительно, у него есть тенденция подмять под себя ту личность, которой я обычно представляюсь. Независимо от того, что я думаю о смерти, мое тело, похоже, уже решило: держаться за жизнь изо всех сил. Захваченный красными кхмерами в 1971 году и решивший, что его настигла верная смерть, Франсуа Бизо вспоминает, что его тело «было в смятении». Инстинктивное отвержение телом смерти проявилось вполне недвусмысленно: «Тяжелое чувство моей неизбежной казни пульсировало в венах», — пишет он. Чем меньше «я понимал ситуацию, тем быстрее, казалось, она развивалась. Я находился в шоке, и мне стало так же трудно дышать, как надеяться или отчаиваться»[193].

Философы, «умирающие за идеи», должны не только «утихомирить» свои затухающие тела. Более важным является то, что они должны превратить их в средство философствования. Их плоть должна стать живой формулой их философии. В определенном смысле в этом утверждении нет ничего радикального. Достаточно долгое время философы, ученые и психологи связывают мышление с телесностью. Они считают, что не существует такого понятия, как бестелесный разум. «Телесное существование» нашего бытия формирует наш разум весьма существенным образом, с далекоидущими последствиями. Как выразились Джордж Лакофф и Марк Джонсон, «сама структура разума исходит из деталей нашей телесной воплощенности»[194]. Недавние открытия в области нейронауки подтверждают интуитивные догадки феноменологов, таких как Мартин Хайдеггер и Морис Мерло-Понти, о том, что разум и тело не являются отдельными сущностями, как утверждали последователи платоновской, а затем и картезианской традиции. Разум не «возничий», отвечающий за укрощение животной природы нашего тела, как заявлял Платон; и не умелый «капитан», управляющий тяжелым, инертным кораблем, каким является наше тело, как думал Декарт. Наоборот, разум и тело неразделимо объединены в одну сложную сущность, которая определяет, кто мы. На самом деле работа данной сущности также связана с функцией конкретного контекста, в котором она находится в любой определенный момент времени. «Все, что происходит в вашем разуме, происходит во времени и в пространстве, соотнесенном с моментом времени, в котором находится ваше тело, и с областью пространства, которое это тело занимает», — пишет нейробиолог Антонио Дамасио[195].

Наше тело играет фундаментальную роль не только в нашем понимании того, кто мы есть, но и в понимании мира вокруг нас. Тело принимает участие и структурирует работу разума. Даже такая абстрактная вещь, как концептуализация, определяется нашей телесностью: мы «можем формировать понятия только через тело». Любое наше представление о «мире, себе и других может быть сформулировано только в терминах концепций, сформированных нашими телами»[196]. Мышление — это не какая-то абстрактная «способность», а воплощенный в теле процесс,