ее удары. К концу встречи нам станет казаться, что мы никогда не жили. Как бы отчаянно мы ни сражались, каким бы грациозным ни был наш танец, какую бы дерзкую позицию мы ни занимали, конец всегда один и тот же: полное уничтожение. На протяжении всего эссе Ландсберг предстает человеком, твердо стоящим на позиции «героя веры». Но его вера отличается от общепринятой; она имеет дело с «невидимым» и с тем, на что «мы надеемся». Это значит, что такого рода вера рождается среди серьезных сомнений. Особенно трогательным в интермеццо Ландсберга являет то, что за фасадом уверенности в себе и твердых убеждений скрываются внутренняя борьба и мучительные страдания. Даже в том коротком пассаже, который я только что процитировал, читатель может увидеть симпатию Ландсберга к тому, кто умирает без веры. Действительно, то, что «Интермеццо» является одним из лучших отрывков книги, доказывает, насколько предмет обсуждения близок сердцу автора. Однако в здании веры, выстраиваемом Ландсбергом, можно обнаружить небольшие трещинки. Они очень малы, но все же есть[171]. Но это вовсе не умаляет значимости Ландсберга, делая его более сложной, более интригующей фигурой.

«Первыми приходят противники», — говорит Ландсберг, продолжая свое повествование. Так человек знакомится со смертью. «Кто ты?» — спрашивает он. «Я — смерть», — отвечает смерть. «Ты пришла за мной?» — спрашивает человек. По правде говоря, в действительности бык не ведет разговоров с тореро. Но приведенный отрывок из диалога не моя выдумка, он существует. Он происходит в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» (Det sjunde inseglet, 1957)[172]. Ландсберг в «Интермеццо» и Бергман в своем фильме рисуют одно и то же: столкновение человека со смертью, постепенная потеря сил в борьбе и неизбежное поражение. Скорее всего, Бергман не читал книгу Ландсберга, но сходство их творений поражает: перед тем как уничтожить человека, смерть «играет» с ним какое-то время. У Бергмана это шахматы, у Ландсберга — коррида. Человек отчаянно борется в игре, надеясь сверхнадеждой, что у него есть шанс выиграть. Игра проводится в несколько сеансов, и каждый последующий все ближе подводит к развязке. Каждый сеанс состоит из серии «ходов». И у Ландсберга, и у Бергмана игра включает стадии ожидания, подготовки и принятия решений; но в обеих играх смерть в конечном счете одерживает сокрушительную победу. Повествования Ландсберга и Бергмана — это в конечном счете одна и та же история, представленная с разных точек зрения. Более того, эти рассказы обогащают друг друга. Чтобы лучше понять корриду Ландсберга, нам нужно взглянуть на нее через призму шахматной игры Бергмана. Фильм Бергмана не только проливает свет на «Интермеццо» Ландсберга, но и проясняет то, что философ недоговорил.

Итак, «приближаются первые противники. Это все еще игра, естественная для боя быков. Борьба обостряет его чувство жизни и собственной силы»[173]. «Ты готов?» — хочет знать смерть. «Мое тело напугано, но я нет», — твердо отвечает герой Бергмана Антониус Блок, еще один «рыцарь веры». Как будто тело Блока и сам Блок — два разных объекта. А затем, когда смерть уже готовится схватить его, Блок вдруг добавляет, надеясь на удачу: «Подожди минутку… Ты же играешь в шахматы? Ведь так?» День только занимается, на дворе раннее утро.

Мир чист и свеж, и рыцарь, полный сил, чувствует в себе достаточно смелости, чтобы бросить вызов смерти, предложив сыграть в шахматы. (В этом месте в сценарии Бергмана стоит простая пометка: «В глазах смерти промелькнул интерес».) Кажется, смерть застигнута врасплох. «Да, на самом деле я очень хороший игрок в шахматы», — отвечает смерть. На что рыцарь, возможно слишком заносчиво, отвечает: «Но ты не можешь быть лучше меня!» Для рыцаря сражение — естественное состояние: он только что вернулся из крестового похода[174].

Даже спустя много лет после того, как работа над фильмом была завершена, Бергман поражался собственной смелости: «В то время я безрассудно делал то, что не посмел бы сделать сегодня. Рыцарь совершает утреннюю молитву. Затем он поворачивается, готовый сложить свою шахматную доску, и видит стоящую смерть»[175]. Но не Бергман придумал образ смерти, играющей в шахматы. Шведский художник Альбертус Пиктор[176] (1440–1507) изобразил игру на одной из тех своих работ, которые произвели сильное впечатление на режиссера[177]. И все же, хотя и не он изобрел этот сюжет, Бергман придал сцене почти культовый статус (ил. 3).

Распространенное представление о том, что благодаря умению и дисциплине мы можем как-то предотвратить неизбежное, обладает собственной красотой, порождая большие надежды. Играть в шахматы со смертью — значит, по крайней мере теоретически, верить в возможность победы. С трудом, но можно выиграть. Все, что нужно, — заручиться согласием смерти сыграть партию. После этого ее действия подпадают под ограничения правилами. Позднее, во время игры, когда смерть пытается ускорить события, рыцарь останавливает ее: «Я понимаю, что у тебя много дел, но ты не можешь выйти из игры. Для этого нужно время»[178]. И смерть подчиняется. Игра уравнивает всех: в ней нет ни господ, ни слуг, только хорошие и плохие игроки. Неважно, насколько ужасна смерть: как только она дает свое согласие на игру, ничего изменить уже нельзя, и вы должны играть по правилам и принять результат.

Ил. 3. Бенгт Экерут и Макс фон Сюдов в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» (1957). © Svensk Filmindustri, Ингмар Бергман (режиссер), Гуннар Фишер (оператор)

После того как смерть соглашается на партию в шахматы, Антониус Блок, не теряя времени, уточняет свои требования: «Условия следующие: я живу до тех пор, пока играю против тебя. Если я выиграю, ты меня отпустишь. Согласна?» Вопрос задан. Но Блок — мудрый человек, знающий, что в конечном итоге он не может победить. Ему просто нужно выиграть время. Небольшая отсрочка неизбежного — все, на что он может рассчитывать.

Кто же такой Антониус Блок? Самое точное и сжатое описание Блока мы находим у Ландсберга: Блок — «человек без Бога», чья жизнь представляет собой «трагедию» и чью историю Ландсберг излагает в своем «Интермеццо»[179]. Блок оказывается «без Бога», поскольку ему приходится столкнуться со смертью один на один, без иллюзий и надежд. И все же он «с Богом», потому что его постоянно мучает вопрос веры. Бергман любил цитировать Юджина О’Нила: «Драма, не затрагивающая отношений Бога и человека, бесполезна»[180]. На протяжении всего фильма рыцаря преследует не только смерть, но и Бог, точнее, молчание Бога. Довольно скоро зритель убеждается,