что рыцарь играет в шахматы со смертью не «ради своей жизни», а в надежде узнать в ходе игры что-то о Боге. Он задает смерти вопросы о ее секретах. «У меня нет секретов», — отвечает смерть. «Значит, ты ничего не знаешь», — говорит рыцарь. «Мне нечего сказать», — говорит смерть[181]. Когда смерть оказывается столь же молчаливой в этом плане, как и Бог, рыцарь без колебаний обращается к дьяволу за ответами. Незадолго до того, как Таяну, молодую «ведьму», должны сжечь на костре, он разговаривает с ней: «Они говорят, что ты была в сговоре с дьяволом». «Почему ты спрашиваешь?» — удивляется Таяна. «Не из любопытства, по очень личным мотивам. Я тоже хочу встретиться с ним». — «Зачем?» — «Я хочу спросить его о Боге. Он, как никто другой, должен знать о Нем».

Блок является не просто иллюстрацией человека, рисуемого Ландсбергом, который должен встретиться со смертью в одиночку на арене корриды жизни, но он еще готов рассказать кое-что о мучительных вопросах веры, которые возможно волновали самого Ландсберга[182]. Ибо вера самого рыцаря глубоко укоренена в сомнении. Вера Блока, представляющая собой «то, на что мы надеемся» и «невидимое», проходит драматический и болезненный процесс трансформации. Его постоянно тянет к богословским рассуждениям, которые он ведет со смертью. Не то чтобы смерть была слишком разговорчива, но ее молчание заставляет рыцаря думать вслух. Блок «жаждет знания»[183], он хочет познать Бога через органы чувств, увидеть Его, прикоснуться к Нему. «Разве постичь Бога через чувства так мучительно немыслимо?» Смерть не удосуживается ответить, и он продолжает: «Как мы можем верить тем, кто имеет веру, когда мы не можем верить в себя? Что произойдет с теми из нас, кто хочет верить, но не может? А что станет с теми, кто не хочет и не способен верить?»

Несмотря на то что рыцарь совсем недавно вернулся из крестового похода, вопросы, касающиеся Бога, он никак не соотносит с Церковью: «Мне нужно знание, а не вера или предположения… Я хочу, чтобы Бог протянул мне Свою руку, явил Себя и говорил со мной». Иногда сокрытость Бога оказывается невыносимой: «Я призываю Его из тьмы, но там, кажется, никого нет». На это смерть с усмешкой добавляет: «Возможно, там действительно никого нет». И тогда Блок высказывает идею, которая напрямую связана с книгой Ландсберга: «Тогда жизнь — это неистовый ужас. Никто не может жить в ожидании смерти, зная, что все — тщета». Смесь веры и сомнения все глубже и глубже проникает в сознание Блока: «Объятые страхом, мы создаем образ, и этот образ мы называем Богом».

Тем временем коррида жизни продолжается. Каким бы безнадежным ни был бой, человек продолжает сражаться настолько храбро, насколько может. Это не всегда легко, потому что подобный опыт унизителен. Как замечает Ландсберг, «постепенно появляется что-то раздражающее. Игра сфальсифицирована. Противник слишком хитер»[184]. Именно такой опыт переживает Блок в церкви. Переодевшись монахом, к которому рыцарь приходит на исповедь, смерть обманом заставляет его раскрыть стратегию игры: «Как же ты собираешься перехитрить смерть в игре?» Рыцарь вынужден признаться: «Я воспользуюсь комбинацией слона и коня, которую она пока не видит. А следующим ходом я обрушусь на один из ее флангов». Рыцарь настроен по-боевому. «Я запомню», — говорит смерть с усмешкой, снимая маску.

Ил. 4. Макс фон Сюдов в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» (1957). © Svensk Filmindustri, Ингмар Бергман (режиссер), Гуннар Фишер (оператор)

И все же день пока в самом разгаре и «бык все еще достаточно силен»[185]. Есть силы и у Антониуса Блока. Несмотря на жестокий обман со стороны смерти, он не деморализован. Действительно, в эти последние часы он находит новые joie de vivre (радости жизни). Простой факт того, что он все еще жив, наполняет его неимоверной радостью. Жить — значит быть хозяином своего тела, находить радости в той плоти, которой ты являешься. Блок рассматривает свою руку, сжимает ее, двигает ею. И тут его осеняет: «Это моя рука. Я могу ею двигать, чувствую пульсирующую в ней кровь. Солнце все еще высоко. А я, Антониус Блок, играю в шахматы со смертью» (ил. 4). Позднее, когда рыцарь присоединится к «святому семейству», совершая светское причастие с ними, он снова говорит о своих руках: «Я запомню этот момент. Тишина, сумерки, миски с клубникой и молоком, ваши лица в вечернем свете… Я унесу эти воспоминания в своих руках». Рука Блока на шахматной доске — это то, что держит смерть в страхе и дает ему передышку. Рука снова становится концентрированным выражением жизни, ее проявлением. Все жизнеутверждающие жесты также связаны с рукой.

Тем временем битва продолжается. «Хороший бык всегда остается достойным противником, продолжает борьбу до конца»[186]. Продолжает борьбу и рыцарь. Напомню: он играет в шахматы со смертью не для того, чтобы получить бессмертие, а чтобы выиграть время. «Отсрочка» дает ему возможность «уладить срочное дело».

У Блока все еще остаются незаконченные дела. Его жизнь была «погоней за ветром, бесцельным блужданием, пустым разговором без смысла», и теперь он хочет использовать полученную отсрочку для совершения «одного значимого поступка». В рамках повествования фильма «значимым поступком», по-видимому, является бегство «святого семейства» из сетей смерти, пока ее намеренно отвлекает Блок. Большинство критиков с этим согласны[187]. Но был ли это действительно побег? Разве кто-нибудь когда-нибудь избежал смерти? Блок на самом деле не «спас» их, а только отсрочил их смерть. Его поступок вряд ли является «значимым».

Хочу предложить иную трактовку. «Значимым поступком» является сама игра, сам жест противостояния смерти, а «неотложное дело» связано с ощущением выполненного долга, которое наступает потом. Игра в шахматы со смертью — самоцель, придающая жизни искупительный смысл. Конечно, нас победят, рано или поздно мы все умрем. Но суть не в том, чтобы избежать смерти, а в том, чтобы жить без страха и унижения до момента ее прихода. Чтобы достойно умереть, этому нужно научиться, а что может лучше всего послужить для этого, как не игра с самой смертью? К концу игры ты превращаешься в другого человека[188].

И вот тут наступает очередь Ландсберга пролить свет на замысел фильма Бергмана. Любая битва против смерти «заранее проиграна», говорит философ. «Великолепие такой битвы не может заключаться в ее результате, а только в том достоинстве, с которым совершается сам процесс»[189]. Бросить вызов смерти в шахматном матче, сыграть партию, столкнуться со всеми