них из определенного опыта, из состояния, аналогичного смерти». Этот опыт является «ожиданием смерти в экстазе»[164] (выделено автором. — К. Б.). Сама смерть, какой бы ужасной она ни была, для мистика выглядит наименее болезненным событием. В смерти ему является «сладость рождения для новой жизни, которая бесконечно сильнее боли, все еще связанной с отделением от земной жизни». По сравнению с насыщенностью небесной жизни жизнь здесь, на земле, есть не что иное, как тень. Святая Тереза Авильская говорила, что она воспринимает земное существование как своего рода сон. Таким образом, у мистиков есть все основания любить смерть, потому что для них это означает уход из нереального мира теней и снов и вхождение в настоящее бытие:

Истинная любовь к смерти не может быть ничем иным, как только формой любви к Богу. Смерть — это окончательное сочетание мистическим браком Бога и души… Смерть предлагает душе объединиться с вечным Возлюбленным навсегда. Она предлагает душе единение с Личностью, которая бытийствует и дарует бытие…[165]

Мистики не умирают, они просто просыпаются

Интермеццо, которое требует веры

Возможно, и для нас настало время пробудиться. Телеологическое ви́дение Ландсбергом эволюции воззрений западной духовности на смертную природу человека, а также его понимание смерти как мистического посвящения немыслимы для понимания при отсутствии веры. Он упоминает веру дискретно, в нескольких местах в своем эссе, но, чтобы не нарушить ход повествования, я до сих пор оставлял этот вопрос в стороне. Говоря о бессмертии души, Ландсберг использует определение веры, данное апостолом Павлом, для которого она есть «твердая убежденность в том, на что мы надеемся» (Послание к Евреям 11:1[166]). Затем он продолжает и говорит, что надежда «составляет суть нашей жизни». Кажется, что он «натурализует» веру, связывая ее с «утверждением своего „я“», что является основополагающим для нашей онтологии. Ландсберг пишет, что «вера в возможность лично выжить» — это не «просто утешительное обещание, это также… актуализация данного онтологического факта»[167]. Но сие, естественно, является верным только для того, кто верит в это.

Вера обескураживает. Для тех, кто обладает ею, она звучит более убедительно, чем любое математическое доказательство. Но для тех, у кого ее нет, даже математически выверенные рассуждения могут показаться сомнительными. То, «на что мы надеемся», является бесспорным для верующих, но тому, кто не обладает верой, это невозможно даже просто представить, как бы сильно вы ни старались убедить такого человека. Полная библейская цитата гласит: «Вера — это твердая убежденность в том, на что мы надеемся, и уверенность в реальности невидимого» (Послание к Евреям 11:1). Но иметь дело с «невидимым» — значит пытаться поймать черную кошку в темной комнате, при этом всегда помня, что вообще-то ее там может и не быть вовсе. «Неслыханное» — это детская игра по сравнению с «невидимым». Когда происходит что-то «неслыханное», его новизна может сначала шокировать, но вскоре она исчезает, и все возвращается на круги своя. Но то, что мы не можем видеть, никуда не исчезает и может преследовать нас, заманивать в ловушку, отравлять нашу жизнь или полностью подчинить себе. В данных обстоятельствах философия превращается практически в колдовство. И нет ничего удивительного в том, что философы порой становятся объектом охоты на ведьм.

В четвертой главе «Дон Кихота» Сервантеса, одной из лучших книг о вере, когда-либо написанной, Дон Кихот случайно встречается с торговцами шелком из Толедо. Прежде чем они пытаются открыть рот, рыцарь, представший перед ними с угрожающим видом, в полном вооружении и с копьем в руке, дает понять, что они смогут пройти, только если признают, что «нет девы более прекрасной», чем повелительница его сердца, Дульсинея Тобосская. Поняв, с кем они имеют дело, один из наиболее опытных толедцев спрашивает Дон Кихота: «Сеньор кавальеро! Мы не знаем, кто эта почтенная особа, о которой вы толкуете. Покажите нам ее, и если она в самом деле так прекрасна, как вы утверждаете, то мы охотно и добровольно исполним ваше повеление и засвидетельствуем эту истину». Ответ рыцаря ничем не уступает по своей теологии ответу любого ученого-богослова: «Если я вам ее покажу, — возразил Дон Кихот, — то что вам будет стоить засвидетельствовать непреложную истину? Все дело в том, чтобы, не видя, уверовать…»[168]

Недаром Унамуно назвал Дон Кихота «Рыцарем Веры». Потому что именно в этом и заключается вера: верить без ви́дения, без доказательств, без гарантий[169]. Вера, как «уверенность в реальности невидимого», является искусством невозможного. Подобного рода вещи и реальны, и не реальны, и здесь, и нигде. С точки зрения онтологии они представляют собой ночной кошмар. С логической точки зрения они могут свести вас с ума. С позиции риторики они представляют великие истории. Другими словами, они наполняют как Небеса, так и палаты психиатрических клиник.

Игра жизни и смерти

Сразу после обсуждения древних «философов духа», таких как Платон и Сенека, и перед рассмотрением «христианского опыта смерти» Ландсберг включает небольшую странную главу. Она называет «Интермеццо о корриде» (Intermezzo tauromachique) и представляет собой один из самых замечательных отрывков книги, поскольку является самостоятельным блестящим эссе. Хронологически данная глава не связана с тем, что предшествует ей или следует после. Но тематически она хорошо вписывается между разделами, поскольку знаменует собой переход от попытки самостоятельного обретения бессмертия, без помощи благодати, к состоянию, которое предполагает активное участие Бога.

«Жизнь без Бога подобна трагедии», — делает категорическое заявление Ландсберг. А его интермеццо — трагический рассказ о человеке, который встречает смерть в безбожном мире. Чтобы помочь нам лучше понять смысл этой трагедии, Ландсберг использует аналогию с корридой, которая является для него воплощением оживших древних мистерий:

Бык, выходящий на арену, ничего не знает о том, что его ожидает. Он бодро выбегает из мрака подземелья и радуется своей жизненной силе, подобно молодому атлету. Внезапно охваченный светом, он является хозяином замкнутого пространства, которое становится его миром и которое все еще кажется ему бесконечной равниной. Он энергично вздымает песок на своем пути и устремляется в разные стороны, не чувствуя ничего, кроме наслаждения своей силой. Подобным образом и младенец покидает чрево матери и вскоре начинает резвиться в ярком мире, который держит его в неведении о предстоящей судьбе и подстерегающих опасностях[170].

Мы все — быки на корриде. Пока еще все впереди, пока еще ничего не ясно, но не обманывайтесь: вскоре мы должны будем встретиться со смертью и начнем испытывать