равнозначно «неаутентичной смерти»[141]. В данном случае Дэвид Э. Купер сказал бы, что в отсутствие картины жизни, определяемой его смертью, Иван играет роль сказителя, который понятия не имеет, чем закончится его повествование[142]; он этакий рассказчик без рассказа.

«Они» не только предопределили жизнь Ивана, но и его смерть. Борьба Ивана Ильича с болезнью по большей части представляет собой борьбу «они» с болезнью и конечностью человеческой жизни. Важной целью повести Толстого является стремление показать, до какой степени обыденной может быть чья-то смерть. Тем не менее в сознании читателя остается вопрос: неужели нет ничего, что могло бы избавить смерть Ивана Ильича от полной неаутентичности? Разве у него никогда не было моментов искренней тревоги, которые, с точки зрения Хайдеггера, могли бы искупить его смерть?

Возможно, были. Когда Иван понимает, что скоро умрет, его начинает мучить вопрос: «А что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была „не то“?» Для человека, отделенного от смерти считаными днями, подобный вопрос является не просто интеллектуальной пропозицией. Чтобы задать такой вопрос, требуется немалое мужество, не говоря уже о том, чтобы ответить на него. Сначала Иван Ильич пытался избавиться от этого вопроса. Когда ему приходила на ум мысль о том, «что он жил не так, он тотчас вспоминал всю правильность своей жизни»[143]. Существование по правилам, которые определили «они», всегда «правильное». Однако, несмотря на все попытки Ивана избавить свой разум от этого назойливого вопроса, он продолжает возвращаться, пока, наконец, незадолго до своей смерти не сдается и не получает последнее откровение — историю своей жизни. О чем эта история? Это краткое изложение «Бытия и времени»: история о концепте «они» и его уловках, о фундаментальной лжи, на которой основывается «публичность»[144], и о том, какое влияние она может оказать на чью-то жизнь. Это история большинства из нас. Так Ивану Ильичу открывается, что те «его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим», которые он постоянно подавлял в себе, «что они-то и могли быть настоящие».

Его «служба, и его устройство жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы — все это могло быть не то». Здесь, безусловно, есть нотка тревоги: Иван неожиданно получил доступ к «ничто», которое скрывается за красивым фасадом его «легкой, приятной, веселой и респектабельной жизни». Это беспокойство таит удобную уверенность, в которую он был облачен прежде, но которая оставляет его полностью обнаженным в данной ситуации. Балансируя на грани жизни и смерти, Иван ближе всего подходит к тому, что можно назвать «подлинным существованием»[145].

Значит ли это, что смерть Ивана Ильича была «аутентичной» в хайдеггеровском смысле? Одним из величайших достоинств повести Толстого является то, что она не дает ответа на данный вопрос. Толстой-художник слишком уважает своего героя, чтобы впускать нас в смерть Ивана. Толстой-философ не позволяет себе предполагать тот или иной ответ. Он просто позволяет Ивану умереть своей смертью. В этом смысле Толстой на шаг впереди Хайдеггера. Критика хайдеггеровского описания смерти, например со стороны Бланшо и Левинаса, заключается в том, что с чисто феноменологической точки зрения, пока человек жив, он не может пережить собственную смерть, только смерть других. Если данная критика справедлива, то Толстой более профессиональный феноменолог, чем Хайдеггер. Толстой знает, когда остановиться; он чувствует, что нет (честного) способа узнать, умирает ли его герой аутентично или нет. С точки зрения феноменологии можно говорить только о собственном пережитом или возможном опыте. Смерть — личный опыт, но такой, который предполагает любое возможное описание тем, кто умирает. По большому счету, опыт смерти можно только прожить, но не описать. До тех пор, пока мы пытаемся говорить о нем, мы не прошли через данный опыт; как только мы умерли, мы прекращаем наши разговоры. С фундаментальной точки зрения смерть бежит нас. Но самая большая ирония заключается в том, что мы не можем ее избежать.

Интермеццо, в котором говорится о возможности фарса

Работа «Бытие и время» принадлежит к тому редкому кругу шедевров, которые не дают вам покоя, если вы начинаете погружаться в них. Вы снова и снова спрашиваете себя, является ли то, что вы читаете, монументально серьезным или просто неимоверно фарсовым. Привлекательность данных работ как раз и возникает вследствие невозможности дать точный ответ, даже после того, как вы окончили чтение или перечитали книгу в очередной раз. «Бытие и время» — серьезная работа, отличающаяся глубиной мысли и вызывающая чувство, что автор натолкнулся на нечто важное, относящееся к тому, что значит быть человеком. Но иногда возникает ощущение, что книга написана в шутку, в игривой и самоубийственно ироничной манере. Один из лучших биографов Хайдеггера даже говорит о том, что он «невольно создает пародию на самого себя»[146].

Стиль и терминология книги часто создают впечатление, что то, что вы читаете, — чистой воды фикция, но превосходного качества. Язык Хайдеггера, в значительной степени исключающий его из числа «серьезных» ученых и помещающий в один ряд с поэтами, пророками и магами, представляет собой не столько средство описания, сколько создания мира. Действительно, встретившись с текстом Хайдеггера, кажется, что это переплетение заклинаний, тайных знаков и магических формул. Например, сложно понять, какой смысл он пытается донести, играя с бесконечными возможностями немецких префиксов, как в случае с Um- (Umsicht, Umwelt, Umgang и т. д.). Он действительно имел в виду что-то глубокое или просто попал в игру, из которой не знал, как выбраться?

Смерть как мистическая инициация

Пауль Людвиг Ландсберг (1901–1944) сегодня мало известен, даже среди философов. Ученик Гуссерля и Хайдеггера, а также последователь Макса Шелера, он был немецким евреем, для которого католицизм стал родной религией и превратился в философию жизни. Когда Гитлер пришел к власти, Ландсберг покинул Германию. Несколько лет он прожил в Испании, изучая испанских мистиков XVI века и преподавая философию. Из-за разразившейся гражданской войны в Испании Ландсберг вынужден был перебраться во Францию. В Париже он преподавал в Сорбонне, тесно сотрудничая с журналом Esprit и представителями персоналистского движения Эммануэля Муньера. В 1943 году его арестовало гестапо, выслав в Ораниенбургский концентрационный лагерь, где он умер год спустя.

Вскоре после переезда во Францию Ландсберг опубликовал небольшую книгу, под названием «Эссе об опыте смерти» (Essai sur l’expérience de la mort, 1936). Книга звучит как ответ на философствования Хайдеггера о смерти. Ландсберг явно увлечен «Бытием и временем», цитируя и критикуя работу. Однако