является характеристикой его бытия как плода». Хайдеггер пишет: «Он [плод] сам доводит себя до зрелости, и такая самодоводка характеризует его бытие как плода». Зрелость плода заключена в нем с самого начала. «Никакое мыслимое привнесение не может устранить незрелость плода, не иди это сущее само от себя к зрелости»[105] (выделено автором. — К. Б.). Мысль, порождаемая данной метафорой Хайдеггера, пугает: плод ничего не представляет собой до тех пор, пока не созреет, но, как только это происходит, ему уготована смерть.

Смерть всегда насыщеннее жизни. Жизнь представляет собой не что иное, как переход из одного состояния в другое. Смерть же — завершение, не только конец, но и осуществление. Поскольку смерть является единственным состоянием, к которому мы движемся, то мы попадаем в парадоксальную ситуацию: жить — значит приближаться, шаг за шагом, к тому, что отрицает жизнь. «Смерть есть возможность абсолютной невозможности бытия (Dasein)». Хайдеггер повторяет это апоретическое утверждение в нескольких местах своей работы, подчеркивая тем самым отличительную черту Dasein. Используя формулу, которая станет своеобразной мантрой в «Бытии и времени», он заявляет, что смерть раскрывает себя как «наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность». Смерть представляет себя как «отличительное предстояние. Основа его экзистенциальной возможности в том, что присутствие себе самому сущностно разомкнуто, и именно по способу вперед-себя»[106] (выделено автором. — К. Б.). В отличие от всех прочих существ в мире бытие (Dasein) знает, что умрет.

И все же смерть не является каким-то «несчастьем», через которое Dasein «обречено» пройти. Dasein нуждается в смерти. Для Dasein смерть может стать благословением. В ее отсутствие Dasein потерпит крах, поскольку не получит доступ к глубинному смыслу собственного бытия: «Пока присутствие [Dasein] как сущее есть, оно своей „целости“ никогда не достигло»[107]. Только благодаря глубокому пониманию нашего «уже-не-присутствия-здесь» мы можем открыть то, кем являемся на самом деле. Поэтому очень важно научиться смотреть на свою жизнь с точки зрения собственного небытия[108]. Еще важнее то, что именно через наше отношение к собственной смерти мы можем индивидуализировать себя. Смерть, говорит Хайдеггер, «не индифферентно лишь „принадлежит“ своему присутствию, но обращена к нему как одинокому. Безотносительность смерти… уединяет присутствие [Dasein] в нем самом»[109]. Этот процесс индивидуализации очень важен для того, чтобы Dasein стало настоящим Dasein.

Действительно, смерть есть то, через что проходит каждое индивидуальное Dasein[110]: «Никто не может снять с другого его умирание»[111] (выделено автором. — К. Б.). Каждое Dasein умирает собственной смертью. Благодаря такой фундаментальной характеристике Dasein как «бытия-к-смерти», когда я становлюсь свидетелем смерти другого человека, я могу выказать сочувствие и сформировать свое представление о его смерти. Видя смерть другого, я получаю определенное знание о смерти в целом[112]. Тем не менее я никогда не смогу умереть чужой смертью. Смерть по определению является неотъемлемым личным опытом. Хайдеггер пишет: «Смерть — это то, через что каждое Dasein должно со временем пройти лично». Я не могу передать свою смерть другим, так же как не могу умереть за других. По своей природе «смерть, насколько она „есть“, по существу всегда моя». В умирании показано, что «смерть онтологически конституируется всегда-мне-принадлежностью и экзистенцией»[113].

Поскольку смерть очень индивидуализированный и индивидуализирующий опыт, она вызывает бесконечное одиночество в том, кто через него проходит. Умирая, ты находишься один на один с собой, независимо от того, сколько человек тебя окружает. Именно поэтому Хайдеггер называет смерть «нереляционной-возможностью». Когда Dasein, как «бытие-к-своему-концу», наконец-то достигает этого конца, оно не может «поделиться» им с кем-нибудь еще. Это его собственная смерть, и только его[114]. Умирающее Dasein занимает то место, которое не предназначено ни для какого другого Dasein, независимо от того, насколько сильной была к нему привязанность в течение жизни. Это место, которое может занимать только данное Dasein, вместе со всеми его тревогами, и только.

Как пишет Хайдеггер, «бытие-к-смерти» по сути своей ужас, являющийся центральной концепцией «Бытия и времени». Хайдеггер определяет ужас как «расположение, способное держать открытой постоянную и прямую, поднимающуюся из наиболее своего одинокого бытия присутствия [Dasein] угрожаемость самого себя души, которое может держать в себе полную и постоянную угрозу для себя»[115] (выделено автором. — К. Б.).

Ужас (Angst) отличается от обычного страха: беспокойство связано не с каким-то конкретным происшествием в окружающем мире, а с существованием самого мира. Та «опасность», которую Dasein переживает в ужасе, является онтологической. Ужас возникает не о чем-то конкретном, а обо всем, и поэтому ни о чем, а вернее — о небытии. Именно поэтому ужас играет ключевую роль в организации Dasein, потому что предоставляет доступ к самой его сущности — «бытию-к-смерти»[116]. А если так, то ужас — «привилегированное» состояние души[117]. Ужас — шанс Dasein умереть так, чтобы извлечь максимум из жизни[118].

* * *

Понимаю, что вы улыбнетесь, читая эти строки. И у вас есть на то право. Все это так абстрактно и сухо. И все же, учитывая необычность Хайдеггера как мыслителя, это неизбежно. Вот почему, чтобы обсуждение стало более предметным, предлагаю поэкспериментировать: давайте прочитаем размышления Хайдеггера о «бытии-к-смерти», ужасе, «они» и подлинности через призму повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».

Dasein как портрет Ивана Ильича

Исследователи обратили внимание, что Хайдеггер, описывая в работе «Бытие и время» Dasein как «бытие-к-смерти», близок в своей трактовке смерти к Л. Н. Толстому в его повести «Смерть Ивана Ильича», написанной в 1886 году[119]. Иногда описания настолько близки, что термин «стилизация» как раз будет уместен. Однако, как ни странно, Хайдеггер цитирует из Толстого только один раз, а затем прячет его работу в сносках. Он признается, что прочитал повесть, но делает это таким витиеватым образом, что возможность какого-либо ее значительного влияния на творчество философа полностью исключается. Действительно, словно пытаясь направить читателя по ложному следу, Хайдеггер стремится создать впечатление о ложном прочтении книги. Он пишет: «В своей повести „Смерть Ивана Ильича“ Лев Толстой представил феномен разрушения и распада через „чью-то смерть“»[120]. Повесть Л. Н. Толстого совсем не об этом, во всяком случае, не это является ее главной темой.

Наиболее примечательным аспектом этого параллелизма является то, что смерть обоих персонажей, Dasein у Хайдеггера и Ивана Ильича у Толстого, проецируется на фоне существования «они». Обычно, считает Хайдеггер, мы не принадлежим себе: мы живем в состоянии отчуждения. Мы думаем так, как думают «они», одеваемся так, как одеваются «они», да и вообще, мы живем так, как это делают