«Эссе» являются важной самостоятельной философской работой. Делая обзор ряда классических философских и мистических текстов, Ландсберг развивает понимание опыта смерти, которое в контексте философии XX века является смелым и традиционным одновременно. Для читателей XXI века размышления Ландсберга, какой бы незначительный вопрос он ни затронул, кажутся невероятно свежими и непримелькавшимися.

Анализ Ландсбергом опыта смерти сопровождается двунаправленным движением мысли. Первое — движение «по вертикали»; оно прогрессирует от осмысления основ смерти как биологического факта, который роднит нас с животным миром. Постепенно смерть обретает более сложные формы: она рассматривается как социальный феномен, а затем как то, что разрушает наши взаимоотношения с другими (например, смерть близкого друга), превращая смерть в высшей степени в индивидуализированный и личный опыт. И наконец, на глубинном, интимном уровне смерть может стать формой мистического опыта, приближающего нас к Богу.

Второе движение — «горизонтальное». Ландсберг рассматривает способы описания смерти античными мыслителями: Сократом, Платоном, эпикурейцами, а также Буддой. Затем он дает описание тому, как проблема смерти рассматривается в христианстве. Согласно Ландсбергу, единственный удовлетворительный ответ на метафизический скандал, порождаемый смертью, дается христианством, что становится кульминацией размышлений человечества на тему о смерти. Именно поэтому второе движение тоже является телеологическим. В конце концов оба движения соединяются, порождая ключевую мысль о том, что смерть, как мистический опыт, является нашими вратами в вечность и лежит в сердце христианской революции. Я остановлюсь на некоторых наиболее важных моментах работы, которые подчеркивают двунаправленность ее движения.

Ландсберг различает две возможности нашего переживания смерти (он говорит о «дуальности нашего опыта смерти»). Первая — опыт смерти как «имманентного будущего нашей собственной жизни». Кроме того, мы переживаем свою смерть в биологическом плане, идя по жизни: «Я нахожусь лицом к лицу с реальной возможностью смерти, непосредственно, каждое мгновение моей жизни, сейчас и всегда. Смерть находится в непосредственной близости от меня [proche de moi]». На данном этапе в моей смерти все еще нет ничего личного. Это работа природного внутри меня. Жить — значит постепенно умирать. Однако проблема «человеческого опыта вынужденности смерти», как ее определяет Ландсберг, «выходит за рамки биологии»[147]. Через смерть другого мы получаем второй опыт смерти. Это важный момент в аргументации Ландсберга, потому что именно «благодаря второму типу мы знаем, что смерть не имеет никакого отношения к процессу старения»[148]. До тех пор, пока смерть для нас представляет собой только биологическое разложение, мы не воспринимаем ее должным образом. Нам необходимо персонифицировать ее. Ландсберг объединяет опыт смерти и процесс индивидуализации. Он пишет, что «решающее переживание смерти в определенной степени» связано с «личностной уникальностью человека… Процесс индивидуализации и процесс „умирания“ [mortualisation] идут рука об руку»[149].

А потому не мое собственное старение делает смерть «личной» для меня, а смерть другого человека. Смерть «ближнего» (prochain) представляется катастрофическим событием, чем-то вроде метафизического землетрясения. Однако то, что появляется на руинах, на расчищенной таким образом площадке, являет собой обновленное чувство индивидуальности. Ландсберг отмечает, что мы принимаем за «отправную точку переживания смерть другого; так мы надеемся встретить собственно человека». Местом рождения человека является смертное ложе. Рядом со страдающим телом кого-то из близких, того, кто угасает на моих глазах, я получаю внезапное, безошибочное откровение о том, что он за личность:

Живое тело испытывает страдания. В свою очередь, наши тела переживают страдания из соучастия к измученному сотоварищу. А затем наступает момент, когда все успокаивается, кажется, что все позади, а искаженные черты любимого лица начинают расслабляться. Именно в это мгновение, когда живое существо покинуло нас, мы начинаем ощущать таинственное отсутствие этого человека как духовного существа [l’absence mystérieuse de la personne spirituelle]. На секунду мы чувствуем облегчение. Боль [douleur], вызванная нашими телесными страданиями, успокаивается. Однако мы сразу же попадаем в незнакомое, холодное царство свершившейся смерти [le monde étrange et froid de la mort accomplie]. Наше живое сострадание, простершееся над опустевшим пространством, сменяется глубоким осознанием того, что этого существа, со всей его уникальностью, здесь уже нет и оно не сможет возвратиться в это тело уже никогда[150].

Весь процесс основан на негативном откровении: именно окончательный уход данного человека заставляет нас до конца понять его уникальность. Каждая отдельная смерть так же «уникальна, как присутствие каждого отдельного человека» среди нас. Для тех, кто продолжает свое существование, несуществование ушедшего в мир иной отмечено уникальностью данной личности. Ибо ее жизнь среди нас, а затем смерть на наших глазах и все те страдания, которые это событие вызвало в нас, каким-то образом сделали данную личность неотъемлемой частью нас самих. Такая смерть не могла не стать личной. «Ее значимость для меня так велика, что самым глубинным образом связана со мной, а не с „они“ [à l’on]», — отмечает Ландсберг, заимствуя терминологию Хайдеггера[151].

Обсуждая смерть другого, Ландсберг как бы мимоходом замечает, что данное событие «вводит нашу душу в неизведанную землю, в новое измерение. Нам открывается, что наше существование — мост между двух миров»[152]. Понять, как можно пересечь этот мост, — задача, которую Ландсберг ставит для себя в книге, и открываемое в этом процессе «новое измерение» оказывается одним из самых важных достижений Ландсберга.

Он начинает с прямой критики Хайдеггера: смерть не может быть формой самоудовлетворения, способом вести подлинную жизнь. Ландсберг говорит о том, что смерть не является «возможностью, которая имманентно принадлежит личному существованию, самому Dasein». Человеческая личность «по своей сути не есть существование к смерти». В смерти есть нечто совершенно чуждое. «Приходя из абсолютно чуждого мира, смерть кажется вторжением [comme introduite du dehors] в наше существование». Умирание может быть частью нашей биологической составляющей, но мы состоим не только из биологических процессов. Вот почему смерть не является структурной частью того, что мы есть.

Или, скорее, не должна быть, потому что стиль работы Ландсберга колеблется между описательным и императивным. Он говорит о преодолении смерти как о чем-то, к чему мы должны стремиться, как о задаче (tâche): «Духовное усвоение смерти является решающей задачей для каждого человека… Бытие человека не предопределено; его цель — превратить предопределенность к смерти в свободу». Нас определяет не наша смертная природа, как хочет заставить нас думать Хайдеггер, а жажда Абсолюта. Если мы достаточно глубоко «копнем» состояние человека, то обнаружим там не столько небытие, сколько первобытное стремление к выходу за рамки собственного «я». Данный акт самоутверждения (l’affirmation de soi-même) структурирует наше состояние, всегда вынуждая нас выходить за пределы собственной конечности. В каждом человеке, осознающем свою уникальность, мы обнаруживаем