его близких друзей, сослуживцев. Несмотря на разные отношения, которые были у них с Иваном Ильичом при жизни, реагируют они все на его смерть одинаково. Это реакции людей, которым все равно. Действительно, ну кому эта смерть, если так можно выразиться, была выгодна? Оценка «прибыли» его сослуживцами оказывается буквальной, как только они получают печальное известие. Смерть Ивана означает, что его должность в служебной иерархии теперь свободна, а это приведет к продвижению по службе, переводам и перемещениям. Несколькими страницами ниже, когда Иван уже лежит в гробу, мы читаем, что все присутствующие на похоронах чем-то заняты. У его жены неотложное «дело» с Петром Ивановичем, другом Ивана, о том, «как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны»[131]. Теперь его дочери придется отложить свадьбу, чего она ему никогда не простит. Шварц, один из сослуживцев Ивана Ильича, стремится предотвратить любые изменения в своих планах, которые уже были составлены на вечер. Коллеги Ивана продолжают играть в карты, его семья погружается в повседневную рутину, и все возвращается на круги своя. В конце концов, не считая мелких неудобств, смерть Ивана Ильича не вызвала ни у кого чрезвычайных страданий. В ней даже было что-то успокаивающее. Каким-то непонятным образом эта смерть принесла определенное облегчение: «Самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я»[132]. Хайдеггер говорит о процессе «успокоения», связанного с «облегчением», которое мы испытываем, узнав о смерти другого человека. «Они» обладают необходимым инструментарием для уменьшения дискомфорта от чьей-то смерти и подчинения беспокойству. Хайдеггер пишет, что «люди озабочиваются в этой манере постоянным успокоением насчет смерти». Это успокоение «имеет силу по своей сути не только для „умирающего“, но равно и для „утешающего“»[133] (выделено автором. — К. Б.).

Толстой подчеркивает этот процесс успокоения в своей повести. Даже Петр Иванович, друг детства Ивана Ильича, не в состоянии избежать чувства безразличия. За все время, начиная с момента получения известия о смерти друга, увидев его бездыханное тело, а затем и по дороге домой, Петр Иванович так ни разу и не оплакал его. Как будто для осознания чужой смерти нужен конкретный орган, которого у Петра Ивановича не было. Эта смерть никакого отношения к нему не имела. Все выглядело так, «как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему»[134]. Толстой не говорит этого напрямую, но дает понять, что именно так и Иван Ильич отреагировал бы на смерть кого-то другого.

Стилистически, это один из лучших моментов первой главы. На смерть близкого друга Иван Ильич отреагировал бы точно так же, как Петр Иванович отреагировал на его кончину. И все потому, что Иван и Петр ничем не отличаются; они и есть «они». Поведение Ивана было бы точно таким же в подобной ситуации, поскольку он был частью «они» и всегда реагировал как «они»[135].

Бо́льшую часть своей жизни Иван Ильич ничего не знал о смерти. Да и не хотел знать. Он был одним из тех людей, составляющих большинство среди нас, которых смерть вообще не волнует. В работе «Бытие и время» Хайдеггер как раз говорит о таких, как Иван. Он пишет, что есть много людей, которые «ближайшим образом и большей частью о смерти не знают», однако это «нельзя выдавать за доказательство того, что бытие к смерти не „всеобще“ принадлежит присутствию [Dasein], а лишь того, что присутствие ближайшим образом и большей частью себе это наиболее свое бытие к смерти, в бегстве от него, скрывает»[136] (выделено автором. — К. Б.). Знания Ивана Ильича о смерти были, как правило, теоретическими, то есть как об абстрактной возможности: в принципе, смерть может случиться, но не с ним. Подобно Петру Ивановичу, он, должно быть, думал, что смерть — «такое приключение», которое свойственно кому угодно, но «не свойственно ему». Когда Иван изучал в школе логику, то пример силлогизма в учебнике «Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен» казался ему вполне допустимым. Кай, возможно, должен был умереть, но Иван-то был совсем другое дело! «То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо». Но Иван «всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо»[137].

Какое возвышенное чувство! Но у Мартина Хайдеггера есть что сказать Ивану Ильичу: в Иване нет ничего особенного. Действительно, отношение Ивана к смерти является абсолютно типичным в кругу «они». Для «они» смерть как таковая является «чем-то неопределенным». В той степени, в которой я — это «они», смерть представляет собой то, что всегда случается с другими, а не со мной:

Это «человек смертен» распространяет мнение, что смерть касается как бы человека. Публичное толкование присутствия [Dasein] говорит: «человек смертен», потому что тогда любой и ты сам можешь себя уговорить: всякий раз не именно я, ведь этот человек никто. «Умирание» нивелируется до происшествия… ни к кому собственно не относящегося[138].

Тот факт, что смерть не волновала Ивана, не мешал ему приближаться к ней каждый день, поскольку смерть существует там, где есть жизнь, и «случается» она постоянно в самой гуще бытия. Иван Ильич умирал ровно столько, сколько он жил. И то же происходит с Dasein, «ближайшим образом и большей частью». Dasein, пишет Хайдеггер, «умирает фактично все то время, пока оно экзистирует, но обычно и чаще в модусе падения»[139].

И вот тут самым поразительным при параллельном прочтении «Бытия и времени» и «Смерти Ивана Ильича» является то, что Толстой использует термин «полет» в своей истории, чтобы обозначить практически тот же процесс. Когда незадолго до своей смерти Иван оглядывается на свое земное существование, он понимает, что «одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее»:

«Обратно пропорционально квадратам расстояний от смерти», — подумал Иван Ильич. И этот образ камня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой, запал ему в душу. Жизнь, ряд увеличивающихся страданий, летит быстрее и быстрее к концу, страшнейшему страданию. «Я лечу…» Он вздрагивал, шевелился, хотел противиться; но уже он знал, что противиться нельзя[140].

Бо́льшую часть жизни Иван «уклонялся» от смерти, хотя он все быстрее и быстрее летел ей навстречу. Как это делают все «они», Иван никогда не смотрел в лицо смерти, никогда не «предвидел» ее, а все это, с точки зрения Хайдеггера,