Шрифт:
Закладка:
Все дело в том, что необходимо воспринимать смерть не как конец, а как этап на пути к самореализации. По сути, человеческая личность «направлена на самореализацию и вечность». Она движется к «своему совершенству, даже если это означает прохождение через старинные жернова мучений [la vieille pierre dure et péenible], которыми является физическая смерть». Человек может изменить «внешнее проявление своей онтологии не иначе, как превратив смерть в средство самореализации»[154] (выделено автором. — К. Б.). Если Монтень считает, что для укрощения смерти мы должны сделать ее нашей гостьей, а Хайдеггер уверен, что мы являемся ее заложниками, а не господами, то Ландсберг рассматривает приход смерти как великий шанс, за который необходимо ухватиться. Смерть является сюда только для того, чтобы забрать нас в иной мир.
* * *
И вот тут на сцену выходит философия, поскольку философствование играет важную роль в любом проекте, направленном на самоувековечивание. Если смерть — это жернова, пройдя через которые мы вступаем в «новое измерение», то философия — мельник, который их вращает и может превратить нас либо в первосортную муку мелкого помола, либо в грубые, дешевые отруби. С очевидной ссылкой на Хайдеггера Ландсберг заявляет, что «метафизика берет свое начало не из небытия, раскрываемого через тоску, а из того существа, в рождении которого непосредственно участвует философский Эрос»[155] (выделено автором. — К. Б.). Философия, сосредоточенная на смерти, например у Хайдеггера, ни к чему вас не приведет. И хотя Ландсберг не использует слово «нигилизм», он близок к тому, чтобы назвать подобного рода философию «нигилистской». Он пишет, что «восприятие смерти как конечного итога, рассмотрение физической смерти как универсального отрицания нашего существования» является не чем иным, как «отражением отчаянного неверия, отрицанием человека самим человеком»[156].
Такие философии застревают в имманентности и телесности. У подобных философов человеческая личность не что иное, как «дым жизненного огня, поддерживаемого надежностью и прочностью реальности живого тела». Когда дело доходит до необходимости принести утешение, эти философы бессильны. Вместо того чтобы помочь нам войти в другое «измерение», они оставляют нас за его пределами, в качестве добычи беспощадной «тревоги смерти» (angoisse de la mort). В противовес этому направлению, со времен Платона существовала традиция «философов духа», для которых смерть несла «силу, способную, кажется, существовать независимо от жизни тела»[157]. Ландсберг называет такой опыт «экстатическим» и связывает его не только с религией, но с любой «сильной духовностью» в широком смысле.
Сам Платон играет ключевую роль в данной традиции. Он положил начало философской практике, согласно которой преодоление смерти было важнейшей задачей. В состоянии «философского экстаза», достижение которого предлагается платонизмом, человек может увидеть «физическую смерть как нечто приземленное, бесполезное и бессильное»[158]. Идея Платона о том, что «философствовать — значит переживать опыт смерти», преобразуется Ландсбергом в приглашение «покинуть этот мир образов, эту пещеру теней, для иного мира, который действительно существует, потому что он вечен». Несмотря на все свои достоинства, платонизм имеет и свои «существенные ограничения», когда дело касается помощи нам в преодолении собственной смертной природы и достижения «победы надежды над смертью» (victoire de l’espérance sur la mort)[159]. Это же характерно и для стоицизма, которому Ландсберг также уделяет пристальное внимание. Действительно, все дохристианские философии, религии и религиозные культы остаются на стадии «еще не». Если они и несут какую-либо ценную идею, то только потому, что являются предвестниками христианства, единственной философии-религии, которая может предложить нам полную victoire de l’espérance sur la mort.
Говоря о «христианском опыте смерти», Ландсберг апеллирует к предмету обсуждения с точки зрения мистического опыта. Для него христианство — это в первую очередь не свод доктрин, не моральный кодекс или система ритуалов, а форма мистицизма, форма встречи с божественным, в которой смерть играет центральную роль. И эта роль настолько важна, что, по мнению Ландсберга, христианство не религия жизни, как принято считать, а религия смерти, смерти как ворот в жизнь вечную.
Воплощение Бога в человеческой плоти привело к антропологической мутации. Основным значением этой «реальной трансформации человеческого состояния [situation humaine], вызванной пришествием Христа и Его примером» является наше участие в «вечной природе Божественной личности». Ключом ко всему этому является смерть, которая есть «форма рождения, превосходящая рождение физическое». Если есть «жизнь, которая на самом деле является смертью, то есть смерть, которая на самом деле является Жизнью». В этом отношении христианство представляет собой воплощение многовековой философской надежды и мессианских мечтаний. Иисус Христос воплотил предвкушения древних мистерий и платонизма, раскрыв духовное царство, недоступное смерти, царство, к которому может приобщиться человек. В новой религии человек может измениться и выйти за рамки своего смертного состояния, так как, помимо смерти, существует возможность Жизни, Единственного, Кто достоин этого имени, потому что вечность — Его состояние[160].
Вот таким образом главная идея Ландсберга о том, что в сердце человека заложено стремление к вечности, завершает полный круг. Жизнь определяется не смертью, а еще бо́льшей, вечной жизнью. Изначальный порыв человека направлен не к исчезновению, а к существованию вечно. И, только следуя данному инстинкту, мы можем вернуться в наш истинный дом, быть «рядом с Божественной личностью, Которая находится настолько близко, что человек может стать сопричастником этой божественности»[161]. Нам не нужно ждать момента смерти, чтобы насладиться вечностью: в послании Христа зашифрован рецепт обретения собственного бессмертия. Благодаря нужным упражнениям (áskēsis) некоторые из нас могут встать на путь вхождения в вечность, находясь еще в этом мире. Ландсберг говорит о том, что «эмпирическая смерть» может начаться «в разгар жизни с умерщвления, посредством приемов, которые частично освобождают душу от плоти». Результат поразителен. Такие люди, для которых по Божьей благодати вечная жизнь «может в определенной степени начаться уже здесь, в подлунном мире»[162], имеют двойное гражданство: кажется, что они живут одновременно здесь, среди нас, и там, в Царстве Божьем. Но кто они такие?
Это мистики, занимающие в эссе Ландсберга привилегированное положение. Мистики — это Божьи «контрабандисты», которые постоянно провозят частички вечности в наш испорченный мир, поддерживая его таким образом на протяжении многих веков. Умирание — то, чем они занимаются ради жизни. Ландсберг отмечает, что «тот опыт Бога, который есть у мистиков, также включает определенный опыт смерти»[163]. Они живут не чем иным, как смертью, потому что только благодаря ей они могут заглянуть туда, где находится их истинное пристанище. Их «любовь к смерти рождается в
