Шрифт:
Закладка:
Монтень верит в то, что, впустив смерть в наше бытие, мы тем самым лишаем ее самой жестокой характеристики — неожиданности. По иронии судьбы, даже несмотря на то, что приход смерти всегда неизбежен, большинство из нас бывают застигнуты ею врасплох. Вот почему «прирученная» смерть становится менее непредсказуемой. И не потому, что теперь мы можем назначить час своего ухода: такое возможно только у самоубийц. Но мы можем подготовить нашу плоть и дух таким образом, что, реши смерть прогуляться с нами, мы будем мгновенно готовы и скажем ей, как старому другу, которого заждались: «Конечно! Пошли!» Монтень пишет: «Насколько это возможно, мы должны быть всегда наготове». Вы так хорошо подготовлены к встрече со смертью, что независимо от того, когда она объявится, она не застанет вас врасплох. «Я хочу… чтобы смерть застигла меня за посадкой капусты, но я желаю сохранить полное равнодушие и к ней, и, тем более, к моему не до конца возделанному огороду»[77].
Ключом к такому отношению является чувство «вовремя», которое рождается как раз из регулярного приручения смерти. «Вовремя» нельзя измерить, потому что для этого нет никаких часов. У древних греков было два слова, обозначающих время: chrónos, которое определяло обычное, измеримое время, и kairós, используемое для очень особого времени, которое нельзя измерить никакими часами и отследить какими-либо механизмами. Все повседневное протекает в рамках chrónos, но необычные события, например божественное явление, сопряжены только с kairós. Это ощущение «вовремя», которое вполне можно расценить как дар, который мы получаем от смерти в знак признательности за проявленное к ней гостеприимство, ближе всего подводит нас к истинному kairós в нашей жизни.
Работа «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» является не только описательной, но, как я уже упоминал ранее, несет двойной перформативный смысл. Во-первых, как и все остальные части «Опытов», данный текст является составляющей процесса самонастройки: размышления Монтеня о смерти представляют собой составную часть его стремления к самомоделированию. Однако его мысли на данную тему перформативны в более конкретном смысле. Смерть в его книге выступает не только объектом рационального анализа, но и объектом зачарованности и заклятия. Ее не только обсуждают, но и действуют в согласии с ней. Кажется, что Монтень стремится избавиться от того злого заклятия, которое смерть наложила на него; как будто он надеется, что его собственное писательское заклятие может «расколдовать» смерть. Несомненно, эссе, сочетающее в себе классические примеры, фрагменты литературы мудрости, собственные воспоминания и личные представления, вполне вписывается в общее повествование книги. Однако оно также содержит фрагменты концентрированной, повторяющейся, иногда загадочной красоты, богатой внутренней рифмой и колдовским языком, напоминающим о тревожной выразительности, с которой сталкиваешься в магии. Например:
Размышлять о смерти — значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом [Qui a apris à mourir, il a desapris à server].
Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни; оно прожито вами за ее счет. Непрерывное занятие всей вашей жизни — это взращивать смерть. Пребывая в жизни, вы пребываете в смерти, ибо смерть отстанет от вас не раньше, чем вы покинете жизнь. [Vous estes en la mort pendant que vous estes en vie. Car vous estes après la mort quand vous n’estes plus en vie].
Вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, но проживаете вы ее, умирая: смерть, разумеется, несравненно сильнее поражает умирающего, нежели мертвого, гораздо острее и глубже [a mort touche bien plus rudement le mourant que le mort, et plus vivement et essentiellement][78].
В подражание Сократу
Присмотревшись более внимательно, мы поймем, что за красотой текста Монтеня скрывается фундаментальный парадокс, лежащий в основе его философствований о смерти. С одной стороны, Монтень стремится сделать присутствие смерти обыденным в жизни. Он убедительно описывает, как можно получить контроль над смертью через медитацию, подготовку и, если вам повезет, ощущение «вовремя». Но, с другой стороны, смерть — это то, что, собственно говоря, мы никогда не позна́ем. Мы можем философствовать о смерти, говорить и писать о ней, но мы никогда по-настоящему не узнаем смерть по той простой причине, что живы. Мы можем пройти через нее только один раз, но написать об этом опыте уже не сможем. Как много философы пишут глубоких вещей о смерти! Но им самим не суждено подтвердить эти мысли, не пройдя прежде через смерть. Смерть для философа может быть только упреждающим предположением.
Кроме того, это значит, что единственным авторитетным эпистемологическим источником для философов при разговоре на данную тему является смерть других. В философской традиции жизни как искусстве, к которой принадлежит Монтень, смерть знаковых фигур, таких как Сократ, Катон, Сенека и другие, играет важную смыслообразующую роль. То, что эти люди умерли именно так, как, по их мнению, должен умереть философ, было воспринято впоследствии в качестве подтверждения их философии. Ранее я уже говорил, что они не просто умирали. Их смерть воплотила философскую программу, сформировавшую их жизнь. Вся их биография, включая смерть, — философская работа.
Вместе с тем все образцовое, без сомнения, порождает проблему подражания. Мы считаем что-то «образцовым» в том случае, если есть ощущение, что это может стать определенной моделью. «Образцовая смерть» ценится и славится за гармонию с той философией, согласно которой она ожидалась. Ее поклонникам предлагается совершить собственную смерть таким же образом, то есть в соответствии со своими убеждениями. «Величие» философской смерти рождается из желания подражать «учителю смерти». В определенном смысле в этом кроется секрет «бессмертия»: философия учителя естественным образом перетекает в его смерть, восхищает других и воспроизводится ими, тем самым продолжая жить.
И все же подражать чужой смерти не так просто. Умирание — это глубоко личный опыт, и в действительности его нельзя воспроизвести. Нельзя умереть чужой смертью. Будучи поворотным моментом в жизни человека, каждая смерть имеет отличительную «ауру», свою собственную, которую нельзя сымитировать. Чисто «механическое» воспроизведение чьей-то «образцовой смерти» или какой-либо другой может послужить поводом к осмеянию вашего существования, или, как сказала бы Симона Вейль, привести к провалу в случае собственной смерти. Вот почему лучшее определение для формулирования отношений между индивидуальной смертью и «образцовой» можно найти у Луиса Косты Лимы в его понятии мимесис (mímēsis). Коста
