о булавку, будем повторять себе всякий раз: «А что, если это и есть сама смерть?» Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более стойкими. Посреди празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот же припев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствию захватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль: как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью для смерти, и каким только нежданным ударам не подвержена наша жизнь! Так поступали египтяне, у которых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с лучшими яствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника, чтобы она служила напоминанием для пирующих.

Мишель де Монтень

Неуловимый герой

Настал момент представить второго героя нашей истории — смерть, поскольку я, в конце концов, обещал вам представить драматическое повествование о противостоянии философа и смерти. Но боюсь, что тут-то и начинаются все настоящие беды рассказчика, поскольку смерть — неуловимый и хитрый персонаж. Говорить о смерти — значит говорить об эфемерном, но при этом сложном и запутанном объекте. Раскрытие смерти происходит постепенно, от уровня к уровню. Это уровни «отсутствия»: отсутствие в отсутствии отсутствия. Рискуя все упростить, я в своем повествовании рассматриваю проникновение философа только на два уровня смерти. Первый является предметом рассмотрения данной главы. А со вторым вы познакомитесь в главе 4.

Когда философ впервые знакомится со смертью, то это не его собственная смерть. В этот момент философ еще относительно молод и знает смерть только как «философскую проблему», теоретическую провокацию или затруднительную ситуацию, которую нужно хорошенько обдумать. Поэтому его подход, как ни странно, одновременно наивен и изощрен. Наивность связана с недостатком личного опыта, который придет позже, а изощренность вытекает именно из наивности. Будучи молодым или достигнув среднего возраста, философ еще не попадет в «тень смертную». Его жизненные функции находятся в прекрасном состоянии, а разум не замутнен страхом смерти. Он может подробно рассматривать смерть, исследуя ее с разных точек зрения и в разных направлениях. Он также может позволить себе безмятежно стоять перед ней, поскольку еще недостаточно мудр (а мудрость — речь уставшей плоти), не зная, с чем столкнулся на самом деле. Он не задумываясь приступает к теме смерти, поскольку в этом возрасте смерть для него не что иное, как «тема». В блаженном невежестве он берется за нее, подобно человеку, который ныряет в реку, не осознавая ее глубины. Ему не страшно, потому что он не в состоянии увидеть дна.

Таким образом, философы могут говорить глубокие вещи о смерти, но они делают это, возможно, не полностью понимая, что они говорят. Я рассмотрю три наивно-изощренные встречи со смертью: в «Опытах» (1580) Мишеля де Монтеня, у Мартина Хайдеггера в его работе «Бытие и время» (1927) и в «Опыте смерти» (1936) Пауля Людвига Ландсберга.

Интермеццо, в котором смерти угрожают приручением

И что только смерть не творит с нами! Веками поэты, проповедники и моралисты не переставали удивляться тому, как мастерски смерть улавливает нас в свои сети. Смерть, утверждали они, является тираном всего человечества, она сводит все на нет, превращает великолепие в пепел, а нас — в пищу для червей и навоз для почвы. Страх смерти затуманивает разум и отравляет душу. Близость смерти заставляет армии трепетать, а храбрецов — дрожать от страха. Нет ничего такого, чего бы смерть не могла сотворить с нами задолго до своей основной работы. Все это, и даже еще более ужасное, не раз говорилось о смерти. Ослепленные ее непомерной силой, мы тем не менее можем иногда различить немногочисленные возможности, которые могут помочь нам справиться со смертью, что-то сделать с ней. Как ни парадоксально, но смерть можно привлечь к процессу самосотворения. Благодаря выходу за пределы собственной «самости» мы можем изменить расстановку сил в борьбе с повелительницей всего того, что направлено на разрушение, и заставить ее играть на руку противной стороне.

Саймон Кричли говорит о тех «актах ‘самосоздания’ и ‘самотворения’, когда смерть становится моей работой, а самоубийство — конечной целью»[67]. Он выражает точку зрения, согласно которой самоубийство является живым доказательством нашей возможности в определенной степени контролировать саму смерть. Тот факт, что мы можем положить конец собственной жизни, свидетельствует о том, что мы обладаем метафизически обоснованной свободой, позволяющей нам вступить в противоборство с Богом. Принадлежащий к той же традиции Альбер Камю считал, что самоубийство необходимо рассматривать как фундаментальную философскую проблему.

Однако есть возможность, благодаря которой мы можем контролировать смерть, не совершая самоубийства. Менее драматичный и менее притязательный, данный способ «приручения» смерти может оказаться более сложным, чем самоубийство, поскольку предполагает регулярную практику «смерти в жизни». Нет никаких показных жестов, выстрелов или кровопускания в ванной, в окружении плачущих друзей и рыдающих возлюбленных: «О боже мой!» Но есть процесс постепенного, осторожного включения смерти в повседневность, который приводит к тому, что смерть становится неотъемлемой частью каждого мгновения нашей жизни.

«О том, что философствовать — значит учиться умирать»

Хотя «Опыты» Мишеля де Монтеня вовсе не являются книгой о смерти, в ней отражены одни из самых глубоких в истории современной философии размышлений о ней[68]. Его повествование — способ преодолеть боль, причиной которой стала смерть самого близкого друга Монтеня, которому он был предан всю свою жизнь, Этьен де Ла Боэси (1530–1563).

«Опыты» появились на свет как следствие глубокой скорби[69]. Размышления о смерти разбросаны по всей книге, но одно эссе представляет собой особый интерес. Оно называется «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» (Que philosopher c’est apprendre à mourir). Цицероновская максима, результат прямого сократо-платоновского вдохновения, приводит Монтеня к одному из самых возвышенных размышлений. Он использует классический подход, переплетая интонации Платона и Сократа. Философская практика, согласно данной традиции, подразумевает наличие определенного отношения к собственному телу, а именно отрешенности от него. Философское «отчуждение» означает отрешение философа не только от мира, но и от его собственной материальности, которая является чем-то «чуждым» его миссии. Философ данного направления должен не только не любить свое тело, но и всеми своими поступками демонстрировать враждебное отношение к нему.

Поскольку смерть есть отделение души от тела, именно благодаря этой практике обособления философ приобретает полное понимание того, что такое смерть. Можно «репетировать» собственную смерть, оставаясь живым, регулярно отстраняясь от своего тела[70]. Успех данной философии заключается в том, что она помогает человеку воспринимать тело как нечто внешнее по отношению к самому