Шрифт:
Закладка:
Вскоре, однако, Монтень переходит на более очевидный стоический тон. Он делает два важных замечания. Во-первых, никто не может избежать смерти. «Нет такого места, где смерть нас не настигнет». Быть человеком — значит постоянно двигаться навстречу смерти. Ничто не может сбить нас с этого пути, и с каждым мгновением мы все ближе к нашей конечной цели. «Конечная точка нашего жизненного пути — это смерть, предел наших стремлений»[72].
Второе замечание Монтеня связано с «неверным» восприятием смерти. Таково отношение «обычных людей», называемых им по-французски vulgaire, которые стремятся решить проблему, не задумываясь над ней. Достаточно просто произнести слово «смерть», чтобы напугать их. Это неверный подход, поскольку оставляет людей совершенно не подготовленными к встрече со своим концом. Когда смерть настигает их (а она всегда добивается своего), такие люди оказываются в самой неприглядной ситуации: чем больше их провалы в знаниях о смерти, тем больший ущерб они терпят. Обладая неподготовленным, необученным детским разумом, помещенным во взрослое тело, они превращаются в игрушку для смерти. Они умирают не один, а несколько раз, и каждый раз все более ужасной смертью. Монтень пишет, что, когда смерть приходит «к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив их врасплох, беззащитными, — какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое отчаянье сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким же подавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным?»[73].
Это убеждает Монтеня в том, что смерть необходимо воспринимать иначе. В рамках подобия стоической традиции он разрабатывает свой собственный подход к смерти, метод, который так же прост, как и смел: застаньте смерть врасплох, столкнитесь с ней лицом к лицу. Если она постучит к вам в дверь, сделайте неожиданное — впустите ее. Если она попытается запугать вас, не убегайте, а улыбнитесь в ответ и обнимите ее. Если смерть встретит такое поведение ухмылкой, будьте безгранично вежливы. А поскольку смерть не привыкла к столь утонченным манерам, это выбьет ее из колеи.
Фрагмент, который я использовал в качестве эпиграфа к данной главе, демонстрирует суть подхода Монтеня и несет не только описательный, но перформативный характер. На уровне описания Монтень выдвигает аргумент о том, что мы боимся смерти потому, что мало знаем о ней. Власть смерти над нами парадоксальна: ее ужас заключен не в какой-то положительной черте, которой она обладает, а в том, чем она не является, в том неведомом, что она пробуждает. Отсюда и лекарство, которое прописывает Монтень. Он пишет: «чтобы отнять у нее ее главный козырь», мы должны лишить ее загадочности, присмотреться и приучиться к ней. Порой замечания Монтеня звучат как «манифест смерти»: «Будем всюду и всегда вызывать в себе ее образ и притом во всех возможных ее обличьях»[74].
* * *
Будучи ставленниками привычек и приверженцами проторенных путей, мы всегда стремимся придерживаться того, что прекрасно знаем. Основной водораздел, управляющий нашей жизнью, проходит не между добром и злом или ложью и истиной. Он более примитивен и заключается в интуитивном различении знакомого и неизвестного. Мы строим наши отношения с миром и другими людьми, структурируем нашу жизнь и выплескиваем свои эмоции в первую очередь вдоль этой пограничной линии. Знакомое — неизвестное, свой — чужой, принятие — отвержение — все эти категории влияют на наш разум и формируют нашу жизнь. Древние греки делили мир на знакомую вселенную, служившую основанием человеческой жизни (ее они называли oikouméne, или «населенный мир»), и на сомнительные моря за линией горизонта, неизведанные и не отмеченные на картах. Основой определения oikouméne служило то, что было хорошо знакомо, то есть oîkos, термин, буквально переводимый как «домовладение» или «семья». Конечно, можно утверждать, что онтология человека по своей сути является онтологией обитания. То, как наш разум воспринимает мир, мало чем отличается от того, как наше тело существует в нем. Этот мир «наш» в той степени, в которой мы можем чувствовать себя комфортно и свободно в нем. Данную мысль Ян Паточка выражает при помощи довольно ярких образов. Весь мир, пишет он,
может быть подобен коленям матери и стать теплым, сердечным, улыбающимся, своего рода защитным стеклянным колпаком; либо в нем может быть космический холод с его мертвенно-ледяным дыханием. Оба образа тесно связаны с тем, находится ли в мире или вне его тот, кто улыбается нам и встречает нас заботой[75].
Человеческая жизнь проживается и процветает тогда, когда у нас получается погрузиться в мир, как будто он представляет собой «материнские колени». Жить — значит испытывать любовь к дому; быть человеком — значит превратить мир в свой дом, а космос сделать обитаемым. Вещи и события становятся понятными, как только попадают в статус «знакомого», они обретают смысл до такой степени, что теперь мы можем найти для них место по нашу сторону разделительной черты. Если бы у нас получилось проделать то же самое со смертью, как бы преобразилась наша жизнь!
Египетский трюк
Суть точки зрения Монтеня проста: чтобы сделать жизнь жизнеспособной, необходимо найти в ней место для смерти. «Так поступали египтяне, — утверждает он, — у которых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми лучшими яствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника». Возможно, египтяне так никогда не поступали, но мораль сей истории настолько хороша, что ее стоит упомянуть: хорошо жить — значит не просто осознать существование смерти, но и приручить ее. Вам нужно принять ее у себя дома, проявить к ней гостеприимство, дать место за своим столом и хорошо позаботиться о ней.
Искусство жизни можно свести к науке дозирования: если впустить слишком много смерти в свою жизнь, то можно ею отравиться, но, если смерти будет недостаточно, жизнь может разрушиться и превратиться в безвкусную и бесцветную. Как пишет Монтень,
посреди празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот же припев, напоминающий о нашем
