изменил тактику: он недвусмысленно заявил своим обвинителям, что у них нет полномочий судить его. И это в значительной степени решило его судьбу.

Прекратив вести переговоры с инквизиторами, Бруно начал работать над собственным ореолом мученичества: вместо того чтобы отречься от своих взглядов, теперь он умрет, по его выражению, martire e volentieri (как мученик и с удовольствием). При всей своей ненависти к Иисусу Христу (находясь в венецианской тюрьме, он посылал в Его адрес непристойные проклятия) готовящийся к смерти Бруно обнаруживал все больше и больше сходства с Назарянином. «В тюрьме Священной канцелярии, — пишет Ингрид Роуланд, — Джордано Бруно нашел свой Гефсиманский сад»[215]. Вообразив себя в своем философском творчестве своего рода божеством, Бруно теперь должен был умереть как бог.

Как и положено божеству, находящемуся в ожидании, Бруно во время процесса в основном молчал. В ожидании апофеоза вы не устраиваете сцен. Каспар Шоппе, очевидец процесса и казни Бруно, описал происходившее в письме к другу так:

Бруно ввели в зал инквизиции; там, стоя на коленях, он слушал приговор, который объявил его виновным. Приговор содержал описание его жизни, его исследований и его учения… После того как приговор был зачитан, он ответил всего несколькими грозными словами: «Без сомнений, вы боитесь зачитывать это обвинение больше, чем я его слушать»[216].

27 февраля 1600 года стало апофеозом всего. Как и положено для того, кто не только писал пьесы, но и был склонен воспринимать весь мир как разворачивающуюся театральную постановку[217], место сожжения располагалось перед театром. В том же письме Шоппе рассказывает другу, что Джордано Бруно был «сожжен заживо, находясь в сознании» в Кампо деи Фиори, «публично, перед театром Помпея». Когда его привели к столбу, Бруно достаточно красноречиво распрощался с религией, которая осудила его: когда «ему поднесли изображение распятого Христа, он отвернулся, с выражением полного презрения». Пока все еще можете отвернуться от чего-то, вы обладаете полнотой необходимой свободы.

Сжигание на костре представляло собой совершенно унизительное наказание. В то время даже просто смотреть на такую казнь было страшно, потому что нельзя было не увидеть в этом образе жизнь в аду. Сама смерть была медленной и жестокой, боль — невыразимой, позор — огромным. Взгляды публики — вульгарные, наглые, ненасытные, — должно быть, делали ситуацию еще более невыносимой. Когда казнь заканчивалась, хоронить было нечего, и пепел сметали, как мусор. Действительно, превращение людей в мусор было смыслом этой формы наказания. Сожженный на костре был не просто уничтожен, но унижен, отторгнут, смыт прочь (все, что осталось от Бруно, было брошено в Тибр). При всей своей болезненности это наказание было скорее не телесным, а, если так можно выразиться, онтологическим. Оно предполагало не просто убийство жертвы, но и вытеснение ее за пределы человечества.

И все же, если и существует подходящая для философии Бруно форма выхода из этого мира, так это смерть на костре. Термин «смерть» в данном случае плохо подходит, потому что во вселенной Бруно вы на самом деле не умираете, а просто принимаете иную форму. Уйти со сцены theatrum mundi нельзя, можно просто надеть другую маску. Как видимое выражение бесконечного Бога, вселенная также безгранична. Жизнь никогда не заканчивается, она всегда возобновляется, а смерть — не что иное, как мгновение в этом бесконечном круговороте жизни. Поэтому, согласно философии Бруно, смерть была не в состоянии уничтожить его, а только могла изменить его онтологический статус: огонь просто растворил его в эфире[218]. Действительно, вселенная Бруно не отрезана от Бога, но наполнена Им: Бог везде, от Него не уйти. В работе La Cena delle ceneri он говорит об «этом божестве, нашей матери [земле], которая кормит и питает нас, таща на себе после того, как зачала нас в своем чреве, в которое всегда снова принимает нас»[219]. Когда Бруно привязали к столбу, он был лишен всего своего земного имущества и оставлен нагим. Таким способом его хотели унизить, но ситуация больше походила на подготовку к перерождению.

Если Бруно растворился в воздухе, то способ смерти Яна Паточки был гораздо более прозаичным. Он умер 13 марта 1977 года в пражской больнице, вскоре после того, как ему исполнилось семьдесят. Причиной его смерти стало «обширное кровоизлияние в мозг, перенесенное во время полицейского допроса. В течение предыдущих двух месяцев его неоднократно допрашивали; последний допрос длился более 11 часов»[220]. Его допрашивали как одного из руководителей («представителей») Хартии 77, правозащитного движения, в котором он участвовал весь предыдущий год. Чехословацкий коммунистический режим справедливо воспринимал это движение как антиправительственное. Вацлав Гавел, один из родоначальников движения, принимал участие в привлечении Паточки на свою сторону, признавая с самого начала, что он «лучше, чем кто-либо другой, мог привнести в Хартию этический аспект»[221]. В этом философе участники движения нашли неоспоримого морального лидера, уважаемого всеми.

До того момента в публичном образе Паточки было что-то глубоко аполитичное. Он «никогда раньше не занимался политикой», говорит Гавел, и «у него никогда не было прямого и острого конфликта с существующими властями. В подобного рода вопросах он проявлял уклончивость, застенчивость и сдержанность». В отношениях с официальной политикой он во многом придерживался «стратегии окопной войны». Он стремился продержаться «сколько мог, не пускаясь на компромисс, но сам никогда не атаковал». Паточка посвятил себя почти исключительно философии и «никогда не изменял своего мнения. Однако он старался избегать того, что могло бы положить конец его работе». И все же было ощущение, что Паточка лишь откладывал свое участие в политической деятельности диссидентов. Он знал, что, когда он примкнет к движению, сделает это не иначе, как полностью и безоговорочно, «с той же отдачей, с которой он посвящал себя философствованию», пишет Гавел[222].

Одним из центральных понятий философии Паточки является знаменитая «забота о душе» (péče o duši). В «Платоне и Европе», посмертно изданном сборнике его подпольных лекций, он делает это понятие основой европейской философии. Благодаря заботе о душе мы можем преодолеть нашу смертность и инстинктивный страх смерти. Все, что делает нас по-настоящему человечными, — мораль, мысль, культура, история — коренится в заботе о душе. Через эту заботу мы устанавливаем связь с тем, что вечно, но при этом не покидаем нашего мира: это «попытка воплотить то, что вечно во времени и внутри нас самих, и в то же время это усилие выстоять среди бури времени… во всех опасностях, которые она несет с собой»[223]. В этом понятии Паточки