выбора, полезно взглянуть на Кирилова, героя-самоубийцу из «Бесов» Достоевского. Общепризнано, что Кирилова никогда не существовало в реальности, но это не мешает ему быть великим философом. Его часто называют сумасшедшим, но это далеко не так. Кирилов — глубокий мыслитель, который внес важный вклад в понимание того, что значит умереть. Одна из его самых глубоких мыслей заключается в том, что наш страх смерти связан с опытом священного. Такое понимание, исходящее от атеиста, высказано не без иронии, но это делает точку зрения Кирилова еще значимее. Под «священным» в данном случае понимается определенный тип человеческого опыта и его качество. Если быть еще точнее, это означает самотрансцендирование. Независимо от того, верите ли вы в Бога или нет, утверждает Кирилов, когда вам удалось убить страх смерти, вы переступили важный онтологический порог. В определенном смысле вы перестаете быть простым человеком. То, что связывает нас с землей, что удерживает нас в состоянии экзистенциальной зависимости, — это не какая-то внешняя сила, а нечто, что мы носим в себе: наш собственный страх смерти. Если бы нам удалось избавиться от него, мы бы одновременно смогли превзойти человеческую природу. Кирилов говорит:

Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие… атрибут божества моего — Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою… Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою[234].

Идея о том, что, преодолевая естественный страх смерти через готовность к добровольной смерти, человек пересекает определенный рубеж и входит в новое, радикально иное измерение, имеет особое значение для понимания мученичества. «Священное», переживаемое как модус существования таким человеком, пробуждает и социальное «священное» в свидетелях его смерти. Это необычайно переломный социальный опыт. Быть человеком — значит быть запрограммированным на страх смерти; человеческая жизнь берет начало и становится возможной благодаря этому страху. Все наши онтологические, биологические и психологические установки ориентированы на самозащиту. Вот почему, когда кто-то совершает акт добровольного ухода из жизни в нашем присутствии, это приводит нас в смятение. Инстинктивно мы чувствуем угрозу и воспринимаем такого человека как радикально Другого. Теоретически мы можем понять, что он делает или собирается сделать. Но именно потому, что мы понимаем подоплеку, мы не хотим иметь ничего общего с этим. Мы делаем все возможное, чтобы держаться подальше от леденящего дыхания, источаемого этим поступком. Своими действиями этот человек разрушает нашу экзистенциальную стабильность, нашу принадлежность к миру, фундаментальную предпосылку нашей повседневности.

Представьте себе человека, собирающегося совершить самосожжение, всего за несколько минут до этого поступка. Вот он: спички в одной руке, бутылка с бензином в другой. Он откручивает крышку, бросает ее на землю и выливает на себя легковоспламеняющуюся жидкость. Он избавляется от пустой бутылки и берет себя в руки. Он делает все медленно, методично, как если бы это было частью рутины, которую он проделывал многие годы. Затем, не особо оглядываясь по сторонам, он чиркает спичкой… В этот момент ничто в мире не может преодолеть пропасть, отделяющую нас от самосожженца. Его вызов выживанию и самосохранению, его решимость растоптать то, что все остальные находят ценным, легкость, с которой он, кажется, распоряжается собственной жизнью, — все это делает такого человека запредельным не только для нашего понимания, но и для человеческого общества. Теперь он находится в том месте, которое большинство из нас считает непригодным для обитания.

И все же, находясь там, он не перестает надоедать нам. Поскольку мы обнаруживаем, что его поступок не только отталкивает, но и втайне притягивает нас. Наши чувства к человеку, совершающему такой поступок, на самом деле представляют собой сложную смесь страха и уважения, очарования и отвержения, влечения и отвращения, причем одновременно. Эти переживания являются такими сильными потому, что встроены в структуру человеческой психики. Самосожжение пробуждает в нас уровень бытия, унаследованный от предков: это внезапное переживание «священного» даже в отсутствие какого-либо представления о Боге. В данном случае «священное» не имеет никакого отношения к конкретным религиозным убеждениям, но возвращается к первоначальному значению sacer, чувству радикальной отделенности, «отрезанности». В этом контексте определение сакрального строится на онтологическом отличии от того, что является чисто человеческим. В книге «Идея святого» Рудольф Отто[235] представляет священное именно в терминах «радикально другого» (das ganz Andere), по отношению к чему люди испытывают одновременно ужас и очарование. Внезапное появление чего-то sacer вызывает серьезный дисбаланс в человеческой вселенной: оно дестабилизирует ее структуры, разрушает ее определенность и подрывает ее рутину. Пережить опыт священного — значит увидеть трещины в ткани бытия.

* * *

В нашем опыте священного есть нечто принципиально двойственное. Как сказал один ученый, «священная вещь» «торжественно обозначена, отделена, заряжена действенной энергией»; sacer подразумевает одновременно «быть благословенным и проклятым, благословение и проклятие»[236]. Вот в чем заключается особенность. Когда священное проникает в нашу жизнь, а это может произойти в любой момент, его присутствие узнается безошибочно, его последствия продолжительны, от воспоминаний о нем невозможно избавиться. Если член человеческого сообщества идет против инстинкта выживания, на котором основана жизнь, его поступок воспринимается как принадлежащий реальности иного порядка. Поскольку этот поступок имеет двойной заряд — положительный (благословение) и отрицательный (проклятие), он наделяет своего автора аурой почти нечеловеческой сущности.

Когда Ян Палах поджег себя на Вацлавской площади в Праге в январе 1969 года в знак протеста против присутствия советских войск в Чехословакии и молчаливого согласия с этим граждан страны, пламя не только поглотило его, но и навсегда радикально отделило его от остальной части сообщества. Те, кто разделял его взгляды, возможно назвали этот поступок «достойным восхищения», но они, должно быть, также чувствовали глубокую растерянность, потому что слишком хорошо знали, что сами никогда не смогут совершить нечто подобное. Цветы, постоянно возлагаемые на могилу Палаха, не могут скрыть дистанции, отделяющей его от других, они лишь сигнализируют о ее существовании. Эта структурная амбивалентность сохраняется в языке, используемом для описания поступка: например, когда говорится, что Палах «пожертвовал» собой, связь между смертью и священным становится особенно очевидной, поскольку латинское слово «жертва» (sacrificare) буквально означает «сделать что-то священным» (sacer и facere). Посредством собственной «жертвы» Палах отделил себя от обычного «профанного» человечества.

На первый взгляд может показаться, что совершающий такой поступок находится в самом незащищенном положении, положении жертвы. Но мы находимся на территории, где обычная логика не работает, и здесь иногда жертва имеет больше власти, чем палач. Жертва контролирует последнего, направляя его внимание, формируя его