нет ничего индивидуалистического или асоциального. Наоборот, забота о душе несет ярко выраженное политическое измерение: как он писал в одной из своих работ, «правильным местом заботы о душе» является pólis, который также является «достойным местом истории»[224]. Жизнь души немыслима вне жизни общества, внутри которого она себя обнаруживает. Душа, которая заботится о себе, делает все возможное, чтобы помочь своим собратьям реализовать себя и «жить в истине». Забота о себе является всего лишь еще одной формой заботы о других.

Если этот процесс не подразумевает предательства себя, то заботящаяся душа должна оставаться таковой любой ценой. Лучший пример — Сократ, которого Паточка превозносит за то, что он поставил заботу о душе превыше всего, даже выше собственной жизни. Сократ учил своих соотечественников афинян, что «неисследованная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», хотя иногда исследователь может попасть в оппозицию к своему городу. Со временем его существование становится «провокацией для города». Это один из тех случаев, когда забота о душе ставит под угрозу того, кто ее осуществляет: «Забота о душе в городе, где царит беззаконие, ставит под угрозу человека… так же, как этот человек ставит под угрозу сам город. И в целом логично то, что город относится к нему соответствующим образом». В отрывках подобных этому Паточка говорит не только о Сократе и Афинах, но также, косвенно, о себе и своем «беззаконном городе» — режиме Гусака в Чехословакии. Более того, он идет еще дальше и делает собственный философский проект частью «сократовского наследия», согласно которому философ, в каких бы невыносимых исторических обстоятельствах ни находился, должен отдать себя на милость других:

Каким образом философ, находящийся в таком отчаянном положении, может помочь другим? Философским, создавая проект такого города, в котором философ может жить, в котором может жить человек, заботящийся о душе… Созидание такого города — дело преемников этого философа[225].

Затем в жизни Паточки наступил момент, когда он понял, что его научной работы и подпольных лекций, какими бы бунтарскими они ни были, недостаточно для того, чтобы что-то изменить в реальном мире. Сами по себе его философские размышления не могли быть приравнены к активной заботе о душе, которой он так восхищался в Сократе. Чего-то все-таки не хватало, и он знал это. Он открыто признал, что зашел в тупик, что происходит, если заниматься философией исключительно как академической дисциплиной. Паточка, как вы помните, однажды сказал, что в жизни философа наступает момент, когда он «не будет развиваться, если не сможет принять определенного решения»[226]. Преодолев эту черту, он получит возможность разрешить сразу две задачи: философские идеи пройдут проверку и актуализируются в жизни. Гавел также обратил внимание на то, что Паточка все больше осознавал наступление решающего момента, когда ему «необходимо устроить проверку своим идеям в действии… что он не сможет этого избежать или продолжать постоянно откладывать, поскольку это в конце концов заставит усомниться во всей его философии»[227]. И такой момент наступил, когда он включился в движение Хартии.

Решив переступить черту, Паточка точно знал, что он делает: он шел по стопам Сократа. Это означало открытое противостояние режиму, политические преследования и смерть, подобную смерти Сократа[228]. Это был экзистенциальный, политически окрашенный жест, теоретические основы которого были заложены в тот момент, когда Паточка сделал свои философские идеи частью «сократовского наследия». Гражданская позиция Паточки, как и у Сократа, не только соответствовала его философским взглядам, но представляла их кульминацию и неотвратимый конец[229]. Как Сократу пришлось открыто излагать собственные взгляды в суде, чтобы не оказаться предателем своей философской мысли, также и Паточке необходимо было принять участие в Хартии 77, чтобы доказать — себе, своим ученикам, всем, — что к его философствованию стоит относиться серьезно. Не сделай философ этого, он никогда не смог бы сказать, что его теории «работают». В самом деле, бездействие «лишило бы законной силы» его идеи: если философия не может ничего сделать конкретного, чтобы остановить варварство, она не имеет права теоретизировать против него[230]. Поэтому, сделав то, что он сделал, Паточка, по словам Пола Рикера, стал «самым сократическим из современных философов»[231]. Восприняв сократовское понимание миссии философа, Паточка обеспечил себе сократовскую кончину[232].

Однако политическая карьера Паточки не закончилась с его смертью. После смерти философ стал политически еще более опасным, чем при жизни, что подтвердили внушительные полицейские силы, окружавшие тех, кто присутствовал на его похоронах. Явное присутствие полиции означало, что смерть Паточки имела политическое измерение и что его тело, безжизненное на тот момент, несло важную весть. Теперь власти вынуждены были признать, что их победа над Паточкой была недолгой: мертвый Паточка был намного сильнее, красноречивее и даже опаснее Паточки живого. У них была власть превратить его в труп, но теперь, загадочным образом, труп поднимается и смеется над ними. Они приложили все усилия, чтобы саботировать посмертную политическую жизнь Паточки: «Полицейские снимали на камеры и фотографировали всех присутствовавших, даже на кладбище. Служба была прервана, и похоронная речь священника потонула в шуме военного вертолета, кружившего над головами, а также в тяжелом реве полицейских мотоциклов на ближайшей гоночной трассе»[233]. Но их усилия были напрасны: мертвец в конце концов победил их.

* * *

Итак, я рассмотрел смерть трех философов — Гипатии, Джордано Бруно и Паточки — главным образом и в первую очередь с позиции стороннего наблюдателя. Внешняя сторона стала еще более удаленной, потому что эти мученики-философы не оставили ни текстов, ни других личных свидетельств, из которых можно было бы узнать, как они справились с неизбежностью своего уничтожения. Наш взгляд неминуемо задерживается на зрелище их сокрушительного конца. Мы стремимся понять их, исследуя «работу» умирающих тел в окружавшем их мире. Однако все эти философы-мученики попали в такую ситуацию потому, что сделали определенный выбор. Давайте более подробно рассмотрим этот выбор.

Избирая смерть

Во-первых, такой выбор включает в себя переход на ранних этапах творчества к определенному типу интеллектуального и этического существования. Затем, позже, иногда намного позже, такие философы оказываются в какой-то момент своей жизни в критической ситуации, когда им приходится выбирать между двумя совершенно разными возможностями: либо они откажутся от своих взглядов, «исправят свои пути» и покаются, либо им придется умереть. Первое не всегда означает свободную жизнь, но последнее всегда означает смерть. В конечном счете то, с чем мы здесь сталкиваемся, — выбор смерти.

Чтобы понять смысл такого