class="p1">Однако, несмотря на весь ужас и вынужденность, которые чувствуются каждый раз, когда происходит самосожжение, было бы неправильно думать, что оно имеет серьезные политические последствия[295]. То, что делает смерть в результате самосожжения политически значимой, исходит из ее способности стать центром социальной жизни общества. Самосожжение достигает «успеха», когда речь идет уже не о том, кто его совершил, а о сообществе, в котором оно происходит.

Умирать, чтобы убивать

Террорист-смертник тоже использует свое умирающее тело в политических целях, но в его поступке нет пассивности. Его действия направлены на то, чтобы привести к смерти других, даже если при этом самому автору поступка суждено умереть в процессе исполнения[296]. Все же в данном случае, похоже, конечная цель не в простом количестве жертв, а в том, что террорист-смертник проецирует в момент совершения самого акта: ужасающий образ человека (одного из многих), который не боится смерти, который без колебания положит свою жизнь или чью-либо другую за избранное дело. Эти люди хотят донести до других, что они выше «жизни и смерти» и что они возникают как стихийные бедствия: беспощадно, неумолимо и произвольно. Именно это тщательно индуцированное восприятие имеет наибольшую значимость. И террористам-смертникам, и тем, кто их посылает, слишком хорошо известно, что военного перевеса они, строго говоря, не могут достигнуть. Их основными целями являются не те, кого они убивают, а те, перед кем они совершают свой акт. Вот почему они действуют словно актеры на сцене: оставляют после себя видео со всеми прогонами, тщательно продумывают мизансцены и общепринятые выражения; позже появляются плакаты, и вся рекламная индустрия работает в их поддержку. В этом заключается суть террористических действий смертника, и это, возможно, важнее, чем сам акт убийства.

Тем не менее, какой бы изощренной ни была пропагандистская машина, в основе действий смертника есть что-то, что мешает ему генерировать ту эффективную и конструктивную социальную энергию, которая присуща, скажем, поступку Куанг Дыка. Сила последнего заключается в том, что вред, который он причинил, был направлен исключительно на него самого: никто больше не пострадал и не должен был. Единственное тело, которым распорядился Куанг Дык, было его собственное. К изменениям в обществе привело не физическое давление, оказываемое им на его членов, а неизгладимое впечатление, которое этот монах оставил в умах других публичной демонстрацией в высшей степени бескорыстного действия. В противоположность этому, изменения, которые террорист-смертник стремится совершить, по определению осуществляются через вред, наносимый телам других людей. Такое действие не может остаться незамеченным: шумное, грязное и кровавое событие; резня невыносима и трагична, а ужас реален. Но это все — практически детальная характеристика того, что представляет собой деятельность террористов-смертников. Ее значимость исчерпывается уже на сцене убийственного действа, будь то в автобусе, метро или кафе. В нем нет ничего, что могло бы выйти за его пределы, например прокатиться волной искренней симпатии со стороны более широкого сообщества. Общество запугано, но не затронуто. Вот почему действия смертников обречены оставаться в рамках партизанской войны. Не прошедшие структурирования какими-либо символическими ценностями, чем-то более высоким, эти действия, как замечает Мэлиз Ривен, мотивированы «сочетанием „реальной политики“ и отчаяния»[297].

С точки зрения метода Ганди о «реверсировании противоположностей» можно сказать, что террористы-смертники в конце концов оказываются бессильны именно потому, что кажутся такими могущественными. Их бессилие происходит от наступательного характера их поступка. Нельзя использовать настоящее оружие, превращая одновременно собственное тело в оружие символическое; одно сводит на нет другое. Метод террористов-смертников в конечном итоге неэффективен потому, что они считают его таким эффективным. И они не получают никакой более значимой отдачи именно потому, что их цель полностью прагматична. Кроме того, Ганди, вероятно, сказал бы, что причинение вреда другим людям с целью изменения общества является не доказательством мужества, а трусостью.

Источником вдохновения для террористов-смертников были, вероятно, японские пилоты токкотай (камикадзе). Ближе к концу Второй мировой войны, когда стало понятно, что Япония проигрывает, молодые люди направляли свои самолеты на вражеские цели, убивая себя — умышленно и эффектно — в процессе тарана. Точно так же, как молодые мусульмане, взрывающие себя сегодня, японцы делали это потому, что либо хотели доказать, что они не боятся смерти, либо им промыли мозги, а возможно, и то и другое[298]. При этом важным уточнением является то, что японские пилоты направляли свои самолеты исключительно на военные объекты, тогда как современные террористы-смертники наносят беспорядочные удары. А поскольку военные цели в основном остаются за пределами их досягаемости, боевики в конечном итоге наносят удары по беззащитному гражданскому населению, лишая свои поступки действенной силы.

Другим источником вдохновения, безусловно, является мусульманская традиция «наступательного мученичества», упомянутая ранее. В течение десятилетий в исламистских кругах работала целая индустрия, стремившаяся создать теологическое обоснование для террористов-смертников. Однако факт остается фактом: в Коране сложно найти что-либо, оправдывающее убийство ни в чем не повинных, беззащитных гражданских лиц, многие из которых сами являются мусульманами. Как заметил один исследователь, «в большинстве случаев религия не более чем предлог»[299]. Можно предположить, что при наличии такого понятия, как «наступательное мученичество», всегда существует риск того, что рано или поздно один термин поглотит другой: там, где переизбыточествует «наступление», для «мученичества» не остается достаточно места[300]. Символическая сила, связанная с самоотверженной, бескорыстной жертвой, возникает в процессе признания, но его никогда нельзя получить от тех, кого уничтожаешь. Уничтоженный не может никого признать.

* * *

Тело говорит. Часто говорит убедительно. Но умирающее тело бывает более выразительным, потому что выполняет свои функции в самых сложных обстоятельствах. Всегда можно проигнорировать выступающих, даже самых артистичных, но сложно отвести взгляд от умирающего тела и при этом произнести что-то. В данной главе я пытался набросать герменевтику, осмысляющую уникальную риторику: умирающую плоть. При этом я поместил мученика-философа туда, где ему кажется комфортнее всего, — среди умирающих за то, что превосходит их самих: Бога, политические идеалы и химеры (которые иногда более реальны и более требовательны, чем сам Бог). Я внимательно рассмотрел тело философа в процессе угасания, пытаясь объяснить, что оно должно сказать. Я прочитывал его жесты и записывал его весть. Я слушал его молчание, и особенно его молчаливое бытие. Я схематизировал плоть, лежащую между двумя уровнями смерти. Проделав все это, теперь мы находимся в том выгодном положении, когда можем приблизиться ко второму уровню смерти.

Глава 4. Второй уровень

Главным тюремщиком этой огромной тюрьмы-мира (насколько я пониманию) является Бог… эта тюрьма настолько надежно