Это была даже не азартная игра. То, с чем он столкнулся, представляло собой азы составления бухгалтерского баланса: сопоставление то, что его смерть принесет ему сейчас, с тем, что его оставшаяся жизнь может предложить в будущем, Сократ понял, что первое было более выгодным решением. Истинная гениальность его daimonion заключалась в том, что на этот раз он не обнаруживает себя, как мы читаем об этом в «Апологии» Платона: «…для меня очевидно, что мне лучше уж умереть и освободиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало…»[316] «Апология» Ксенофонта еще более прямолинейна. В ней не только личная божественность Сократа решительно выступает против компромиссной позиции («Дважды уже я пробовал обдумывать защиту, но мне противится бог»). Само решение Сократа умереть представляется в данной ситуации наиболее рациональным по сравнению с любым другим, которое он мог принять. У Ксенофонта Сократ говорит: «Теперь, если еще продлится мой век, я знаю, мне придется выносить невзгоды старости — буду я хуже видеть, хуже слышать, труднее будет мне учиться новому, скорее буду забывать, чему научился прежде»[317].

В то время как в «Апологии» Платона готовность Сократа к смерти связана прежде всего с его миссией в Афинах, назначенной ему богом, у Ксенофонта в решении Сократа присутствует четкий элемент прагматизма, даже «расчет». На протяжении всей своей речи перед судьями Сократ Ксенофонта трудится над разработкой наилучшего «соглашения» по поводу своей смерти. Как ни странно, но в какой-то момент у вас складывается впечатление, что провал его плана и то, что он не умер, стало бы худшим из всего того, что могло бы произойти с этим человеком. Получи он оправдательный приговор от суда, «несомненно, вместо того, чтобы теперь же оставить жизнь, я приготовил бы себе необходимость умереть или в страданиях от болезней, или от старости, в которую стекаются все невзгоды и которая совершенно безрадостна»[318]. Для тех, кто считает философию прежде всего искусством хорошо жить и умирать, такой поворот событий был бы действительно ужасным исходом. Сократ как бы говорит: «Я предпочту умереть, но не жить долго, рабски вымаливая гораздо худший вариант жизни взамен смерти».

Так он и поступил. Прежде всего, Сократ должен был убедиться, что получит смертную казнь, ни больше ни меньше. Поскольку он мог оказаться в подвешенном состоянии, ни мертвым, ни живым, например в изгнании, и всю оставшуюся жизнь испытывать стыд за то, что просил прощения у людей, которых он презирал и превратил в источник своих насмешек. Использованная им уловка была блестящей. Сразу, после признания Сократа виновным, как известно, его обвинители должны были предложить наказание (они выбрали смертную казнь). Сократ, в свою очередь, должен был сделать контрпредложение. Вместо того чтобы предложить более легкое наказание, он считал, что, учитывая его заслуги перед городом, он действительно заслуживал определенной награды, и попросил афинян предоставить ему бесплатное пропитание на всю оставшуюся жизнь. Потому что «нет ничего более подходящего, как получать обед в Пританее» (где Сократ служил пританом, членом совета, и мог рассчитывать на обед за казенный счет. — Прим. пер.). Он заслуживает его «гораздо больше, чем… кто одерживает победу на Олимпийских играх в скачках или в состязаниях колесниц, двуконных и четвероконных». Потому что атлет старается, чтобы афиняне имели «мнимое счастье», Сократ же старается, чтобы они имели «подлинное». Поэтому он заключает: «Итак, если я должен по справедливости оценить мои заслуги, то вот к чему я присуждаю себя — к обеду в Пританее»[319].

Это был самый надежный способ обеспечить себе смертную казнь. Что-либо другое испортило бы все его старания. Как будто для того, чтобы убедиться, что для него нет пути назад, Сократ своей последней речью сжег все мосты, проявляя иронию еще острее, чем прежде: «Так вот, убежденный в том, что не обижаю никого, я ни в коем случае не стану обижать и самого себя, наговаривать на себя, будто я заслуживаю чего-нибудь нехорошего, и назначать себе наказание»[320]. Сократ, которому теперь нечего терять, ведет себя неимоверно смело. То, что он проявляет, можно назвать «риторикой самоубийцы»: вы уговариваете аудиторию убить вас. В своей «Апологии» Ксенофонт подчеркивает именно это: он соотносит «гордость его [Сократа] речи» (megalēgoría — буквально «большой разговор») с его желанием умереть[321]. В самом деле, он не может понять, как другие, писавшие о суде, включая Платона, не уловили эту связь.

Теперь Сократ выглядит как предельно правдивый и бесстрашный оратор, parrēsiastēs. Все должно быть сказано, больше ничего не нужно скрывать. Публике он говорит, что есть этика публичных выступлений. Если вы обнаружите, что вас публично обвиняют, то нельзя ограничиться простым высказыванием своего мнения на этот счет, «потому что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти любыми способами без разбора»[322]. Всегда нужно говорить правду, независимо от того, каковы могут быть последствия: «Не хватить-то у меня, правда что не хватило, только не доводов, а дерзости и бесстыдства, и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать»[323]. Ничто не могло помешать «поджигающему» себя Сократу просветить афинян и рассказать им, что он о них думает. Не то чтобы он все еще надеялся изменить их жизнь. В тот момент ему, должно быть, казалось, что это был правильный способ завершить свою собственную. Его последние речи были не столько об Афинах и афинянах, сколько о его горьком разочаровании в них: «В самом деле, если вы думаете, что, умерщвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и не вполне надежен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше»[324].

Не обошлось, конечно, и без невыносимого высокомерия Сократа. Один из современных биографов философа пишет: «Обычно проявлявший умеренность в эпоху крайностей, на суде Сократ, похоже, полностью забыл значение слова „смирение“»[325]. Если на секунду какой-то судья запамятовал, зачем он был в тот день в собрании, Сократ своей речью ему напомнил: здесь судят человека, основное занятие которого десятки лет заключалось как будто в том, чтобы день за днем останавливать ничего не подозревающих