Шрифт:
Закладка:
– Так и есть, – киваю, – в Вилете родился, в Иверхайм пришёл умирать.
Тяжёлый воинский юмор. Не каждый оценит, не всякий поймёт. Но старик улыбается сквозь боль – не шутке, а мне самому. Вроде тучи никуда не делись, снег по-прежнему сеет, а теплее стало.
– Не торопи судьбу. Она сама решит.
И то верно. Никто по доброй воле не идёт на заклание: у всякого теплится надежда. Каждый думает, что уж он-то справится, выдюжит, дойдёт до конца. Дотронется до тлеющего уголька древней магии, что заперта в Костяной Башне, и исполнит желание. Сотням избранников не удавалось, а он сможет.
На этой вере всё держится.
Сказал бы, что глупость, да нет. Я сам такой. И старый Сокол с востока, видать, не нашёл в монастырях что искал: явился за чудом на дальний север, в злой заснеженный Иверхайм, где лестница в тысячи ступеней уходит в небо.
Стоящая на вершине пика башня, по легендам, выросла не из камня – из костей последних драконов. Самая высокая из скал – не что иное, как хребет Праматери. Когда-то чародеи, рождённые от драконьей крови, обитали здесь, на краю мира, но после Раскола солнце скрылось за пепельными облаками на много лет, и магия иссякла – пропала, как сон поутру. Учёные мужи из западных цитаделей до сих пор спорят: можно ли её вернуть? Да только ни один отряд из ушедших на север не вернулся.
Костяная тропа – для одиночек. На ней легко предать, когда цель маячит перед носом. Ведь что важнее: обретённый в пути товарищ или заветное желание?
У каждого своё. Просто так сюда не идут и уж точно не распахивают душу первому встречному.
– Обопрись, отец, – говорю, когда старый Сокол пытается встать. – До следующего столба дойдём вместе.
Даю ему запасные стельки. Тёплые, на меху.
Слушаю, как благодарит горячо и долго. Держится за локоть не крепко, как-то бережно, и отпускает на ровном участке тропы.
Вскоре узнаю, что старика зовут Салдином. Он родом из Мирры – тёплого края, где живут птицы с ярким оперением и растут фрукты слаще мёда. Мы идём плечом к плечу, а он всё говорит… и я слушаю.
Самому рассказывать нечего. Что моя жизнь рядом с такими чудесами?..
Мы шагаем до темноты. Медленно, как два жука-навозника, зато верно. Даже дыхание ни разу не сбивается. Не стучит сердце, как степной бубен.
Только когда добираемся до мерного столба, светлеющего драконьим зубом в синих сумерках, я узнаю, что Салдин слеп на один глаз. Да и второй наполовину подёрнут пеленой. Он не видит отметки: очередная сотня ступеней остаётся позади.
Я в задумчивости чешу бороду. Тонкая полоска неба на горизонте отливает багрянцем: завтра будет ветер. На мороз пойдёт.
Наконец приняв решение, сбрасываю заплечную сумку и развожу огонь. Салдин что-то тихо поёт, рассыпая по кружкам сладко пахнущую пыль. Обещает научить названиям специй, от которых по телу разливается приятный жар. Я только хмыкаю и заворачиваюсь в плащ. Думаю, что всё равно буду звать его Соколом – пускай и не зорким.
Засыпая, слышу, как недовольный ропот катится по скалам. Вздрагивают драконьи кости.
* * *
Возле каждого мерного столба есть площадка, укрытая скалистым навесом от ветра и голодной пропасти, которую от тропы отделяют несколько шагов. Что-то вроде гротов с закопчёнными стенами, где сложены очаги. На стенах выбиты слова – или рисунки от тех, кто не обучен грамоте. Ещё одна людская привычка: желание оставить что-то после себя.
Впрочем, среди путников бывают сердобольные: предупреждают идущих позади о завалах, о наледи, о переменчивом ветре… Сколько живу – не устаю удивляться. Всегда находятся те, кто читает погоду по сизым облакам, предсказывает судьбу по линиям на ладони или вон, как мой старый Сокол, стоят ни свет ни заря – ещё только сумерки занялись на одной ноге. Лицом к восходу, руки сложены на груди, глаза закрыты. Будто цапля посреди болота, а не Сокол вовсе. Не шелохнётся!.. Ни один мускул на лице не дрогнет.
Грею воду в котелке, а сам наблюдаю за ним, вспоминаю, как нас гоняли в дружине – безусых мальчишек, – покуда воздух в груди не кончался. По тонкой жерди через ручей бегали. С завязанными глазами на кулаках сходились: попробуй угадай, откуда старший кметь вынырнет. Но там другое. Там кураж, река бурливая. А здесь – спокойствие. Безмятежность. Вода подо льдом.
Позавтракав лепёшками Салдина – немного сладковатыми на вкус, как вчерашняя пыль, – идём до следующего столба. Уже не как жуки-навозники – скорее, как кузнечики. Тут примеримся – там прыгнем. Прислушаемся, не гудит ли под ногами, и дальше… От низких и широких ступеней до высоких, изгрызенных ветром.
– Подышим? – спрашивает Сокол дважды в день.
Я киваю.
– Отчего не подышать? Запросто!
Он садится на расстеленный плащ, сплетая ноги в причудливый узел – несмотря на больную лодыжку, – и дышит. Хотя со стороны кажется, что нет. Настолько медленно и тихо поднимаются рёбра, что старый Сокол напоминает изваяние. Так и хочется подойти, тронуть за плечо, чтобы убедиться, не окаменел ли часом.
Но нет, не настолько мне страшно остаться одному.
Тропа – не для тех, кто боится.
Просто думаю, разминая ноги на холоде, для кого стараюсь. Слепую птицу на груди пригрел? Или сам под чужим крылом прячусь?
* * *
О причине, что привела его в Иверхайм, Салдин молчит. Вряд ли то была слепота – с ней, судя по всему, старик ужился. Он рассказывает много, но всё о другом: о Миррских красотах, озёрах и храмах, горных долинах, о друзьях и знакомых, встреченных им за долгую жизнь. Некоторые истории напоминают притчи. Я только хмыкаю, но он, кажется, привык и не требует столь же многословных ответов.
Что вояка может понимать в красноречии?
Мне с детства в голову вбивали: молчи и слушай, за умного сойдёшь.
Вот и слушаю. Слышу за час до заката, как впереди, за поворотом, спорят два голоса. Мужские. Потом девичий вспарывает воздух – тревожной горлицей улетает в небо. Не к добру. – Ты обожди, отец. Пойду проверю. – Смыкаю пальцы на рукояти ножа. Такие клинки, заговорённые над огнём, знают только одного хозяина и уходят в могилу вместе с ним, если враг не снимет с убитого. Но так поступают редко: даже лихие разбойники боятся проклятий.
Салдин
