– Мне к нотариусу надо. Документы донести, – зачем-то показал папку, что последние месяцы носил с собой. Толстый кожимитовый «крокодил» темно-коричневого цвета. – И потом годовщина…

– Сегодня? – он только кивнул. Ира прижала к себе, шепнула в самое ухо: «прости, из головы вон, прости». Никак не могла отпустить. Григорий и сам не решался разомкнуть объятия. Так и стояли в узком коридоре, между двух дверей, мешая уходящим с работы.

Первой спохватилась Ира. Чмокнула в щеку и тут же провела тыльной стороной ладони, прощаясь. Григорий побрел к выходу, застегивая плащ. Середина сентября, а от силы градусов десять. В том году было холоднее. Сразу после девятого выморозило, и до самого конца месяца температура не повышалась. Ночью опускалась до трех-четырех, полоща развалины ледяными струями дождя, нарочно не давая выжить оставшимся под завалами. И только когда все кончилось, когда кошмар начал растворяться, оседая в подсознание, понемногу стало теплеть.

Вот и в этот год, ливни, холода. Даже здесь, далеко от Москвы.

Он встряхнулся. Зря соврал про нотариуса. Зря не остался. Все как-то неправильно. С Ирой все проще: посидеть в компании хорошо и не очень знакомых коллег из соседней конторы, тихо праздновавших юбилей. Они пережили многое, пять лет, в нынешнее время, серьезный возраст, особенно, когда фирма прошла через испытание кризисом и продолжает жить. Забыться возле той, которую он считал самой близкой, надежной, верной. Вечно его ждущей и надеющейся. Ненадолго сном забыться.

Но предпочел уйти, теребя незаживающую рану. Будто ушедшей, или ему самому, да хоть кому-то, станет легче. Будто избудет память, будто заставит ту, ушедшую, не приходить снами или воспоминаниями.

О завещании Григорий узнал полгода назад, позвонила мать, мол, какой-то конверт пришел на его имя по адресу прописки. От нотариуса Гребешкова, ты, часом, не вляпался во что? Он и сам не понял, что это, даже когда прочел уже вскрытый пакет. Нотариус уведомлял о необходимости срочной встречи по вопросам «касающимся его лично». И больше ни слова, только адрес и телефон для связи. На другой день, весь на иголках, прибыл в назначенное время, выстояв очередь, попал к Гребешкову. Тот вынул из папки желтый конверт, вскрыл его ножом, извлек несколько листов: паспорт на квартиру и завещание, заверенное в этой конторе всего два месяца назад. Негромко, чтоб не слышали другие посетители, общавшиеся с заместителем, зачитал содержание: единственным наследником назначен он, Григорий Алексеевич Мережко. Подписано собственноручно и заверено и.о. нотариуса Федотовым. Возьмите, распишитесь здесь и здесь. Примите соболезнования. А теперь давайте уточним степень родства, а так же, перечень необходимых для вступления в права наследования документов, которые лучше начать собирать уже сейчас, сами знаете, какие везде очереди.

Меньше всего Григорий ожидал подобного. Когда вышел, стоя у двери, долго перебирал документы, перечитывал завещание. Дядя Матвей, почему, зачем? Не раз хотел позвонить матери, но передумывал. Вечером не выдержал, набрал номер.

– Как был неудачником, так и помер. Небось и родичи на могилку не пришли. А откуда ты узнал-то? – про завещание Григорий не сказал, лишь констатировал смерть гражданского мужа матери.

Та буркнула еще что-то, потом спросила про Егора, давно не видела, совсем не звонит и не заходит, может, случилось что. Григорий положил трубку. На душе кошки скребли. Несколько месяцев, как вернулся из Москвы, а за все время брат даже не зашел, да что, не позвонил ни разу. Скверно. И снова про дядю Матвея. Когда он появился, поначалу встретил в штыки, но всех ухажеров матери, всех этих дядь, Григорий встречал так. Однако, пары недель не прошло, сошелся как ни с кем, вместе ходили хоть в парк, хоть за хлебом. Учили уроки, занимались зарядкой, стихи разучивали…

Мать выставила надоевшего «дядю» через два с небольшим года, а Григорий бегал на новую квартирку к единственному другу. Долго бегал: они начали расходиться лишь в девяносто третьем, когда пришлось, забросив вечерний, устроиться на вторую работу. Дядя Матвей тоже стал меньше бывать дома: зачелночил в Турцию, полтора года мотался между Стамбулом и Москвой. Потом прихватило сердце, пришлось угомониться, стал работать на складе, чем-то приторговывать, разорился, снова устроился…. Тогда торговали все и всем: несли, воровали, перепродавали. В начале девяностых жизнь, резко поменявшая рельсы, покатилась куда-то по наклонной, Григорию казалось, ничего подобного пережитому в прошлой стране, уже не случится. Так и останутся соевый шоколад и ликер «Амаретто» со вкусом жженой пробки, как самые желанные подарки, и только деньги продолжат обрастать нулями, разноцветные бумажки, обесценивавшиеся каждый день.

В девяносто пятом он и сам уехал в Москву. Торговал польскими порнографическими журналами, китайскими пуховиками, турецкими дубленками. Потом кризис, работа грузчиком на рынке, дворником на Каширке. Жить приходилось в подсобке, пока не расплатился по долгам. В самом начале девяносто девятого встретил ее, ту, которой не стало. Они так сложно и непостижимо сходились, ссорились и мирились, любя, ругались и целовались в отместку. Потом немного угомонились, Григорий переехал в ее квартиру, жизнь стала налаживаться. А потом…

Автобус пришел полупустым и, словно нагоняя упущенное время, заторопился к конечной. Нотариальная контора, в этот час, полнилась людьми, в ней всегда многолюдно, но ему только вложить документ в свое объемистое дело. В права он вступил вот как неделю, успел только перевести себе шесть тысяч новыми со счета дяди Матвея. С квартирой предстоял разговор особый и весьма долгий. Он ведь не прямой наследник, такие платят по максимуму, двадцать процентов от суммы, превышающей восемьдесят тысяч рублей, рассчитанной БТИ стоимости жилья. В бюро техинвентаризации хамски насчитали сто двадцать тысяч в старой протекающей однушке на последнем этаже девятиэтажки. Да, центр города, но это даже не ближнее Подмосковье. Узнав цену наследования, Григорий куснул губы – дядя Матвей будто поиздевался над ним за нынешнее невнимание, оставив квартиру, в которую пасынок вселиться сможет через несколько лет усердного труда. А пока приходилось выкручиваться, искать способы занять, перезанять, выгадать, – по совету нотариуса Григорий подносил справки, выписки, акты, результаты, – все то, что помогло бы скостить хоть пару тысяч с суммы.

Отдав бумагу, Григорий думал, не заскочить ли еще в саму квартиру дяди Матвея, недалеко, но подошел автобус, он поспешил домой. В прихожей квартиры, где он снимал комнату, белел конверт, бросился в глаза, стоило войти. «Григорию Мережко». Открыл. И замер, едва не выронив листок на пол. Одна строка:

«Гришик, помоги мне». И подпись: «Пумка».

Разве можно не узнать этот почерк?

Девяносто девятый навалился немедля, обрушив воспоминания с первого до последнего дня. Когда он смог выбраться из-под завалов? – час, два спустя? Голова кружилась, сердце стучало в виски, руки тряслись. Выпив корвалол, долго сидел на кухне, тихо радуясь, что один, что хозяин не нашел второго постояльца, а сам появляется редко, разве что, проверить да получить плату. Надо просить об отсрочке нет, вроде просил. Или то Москва девяносто девятого? Его не послушали, напротив, накинули пять сотен. Да, Москва. Расплатившись с долгами, перебрался из подсобки в маленькую комнатку на окраине. Хозяин выставил требование платить по курсу, а доллар рос каждый день. Как шесть лет назад. К нему тогда заезжал Егор, увидев, где и как живет, не стал ночевать, уехал вечерней электричкой, матеря брата, на чем свет стоит.

Григорий метнулся к аппарату, пальцы едва попадали в отверстия диска.

– Это твоя работа? – ошибся, где-то недокрутил тугой диск. Снова.

– Это твоя работа?

– Гриха, ты о чем?

– Не придуривайся, я про Пумку, ты же был у нас, знаешь ее почерк, она тебе и поздравления слала. А ты решил поиздеваться вот сейчас, в годовщину?

– Поздравляю…

– С чем, сволочь, она умерла год назад!

Молчание. Долгое-долгое.

– Прости. Я забыл, я не понял, о ком ты, – тут только до Григория дошло, как он назвал Надю. – Мои соболезнования, брат.