В самой глубине ящика еще одна фотография, забытая, заваленная прочими вещами. На ней изображена юная девушка, будущая мать Максима, в раздельном купальнике, стоящая на скользком камне где-то у самой кромки моря. Повсюду острые скалы, за ней бурлящее море, собирается гроза. Она раскинула руки и задорно смеется, словно собирается взлететь, броситься к снимавшему ее, обнять, наградить поцелуями. На этом снимке она удивительно красива. Дата не указана.

С другой стороны двухтумбового стола тоже три ящика, но они не открывались уже довольно давно – документы, хранящиеся там, относятся к времени самого начала работы конторы. Несколько копий прав о вступлении нотариуса в наследство по закону – счета, квартира, дом за городом. Все это досталось после смерти жены. Еще документы – взятие в бессрочную аренду трети дома по адресу, которая ныне занимает его контора. А так же наем и увольнение нескольких сотрудников. Последние три года нотариус работает в одиночку, лишь нанимая и увольняя секретарей. Сейчас нет и их.

Дверь, ведущая в личные помещения, закрыта на задвижку, следы, выводящие от нее, теряются среди прочих у деревянной лестницы с чугунными балясинами. Здесь узкий коридор, ведущий от черного хода, резко преломляется, становится тупиком. С противоположной от двери стороны лестница на второй этаж, прямо под ней маленький чулан, где хранятся пыльные швабры и ведра. А в стену вделан небольшой сейф, пустой, если не считать бумаг и записок. Его легко найти: в чулане это единственная чистая стена. Если надавить на угол, защелка откинет часть обшивки, освободив доступ к сейфу. Последнее время защелку стало заедать.

Внутри две полки, на нижней инструкция и гарантия к самому сейфу, и несколько различных бланков старого образца, хранимых как память, записная книжка, относящаяся

к тому же времени, а так же полпачки узорной бумаги, сделанной на заказ. Исчерканная записка на одном из таких листов с красными лепестками: «Я надеюсь, ты не будешь возражать против моего скромного подарка…. Ты много значишь для меня, ты знаешь, насколько…. Когда я вспоминаю нашу первую…. Не могу не думать…». Запись на листке гораздо свежее самой бумаге, ей нет и полугода.

Верхняя полка пуста, чиста от пыли, рука, шарившая по ней вчера, вытерла остатки. Прежде тут хранились деньги конторы, побрякушки, привезенные с одной из последних семейных поездок, и письма. Дверь сейфа не захлопнута, даже не закрыта, на ложной стене едва заметная капля крови. Закрывавший дверцу забыл, что не захлопнул сейф, и тщетно пытался вернуть все в изначальное положение. Поцарапался и отомстил ведрам и швабрам – несколько сильных ударов ноги помяли ближайшее ведро и оставили черные отметины на ручках.

У изножия лестницы следы путаются. Их много, этих следов – женские и мужские перемешиваются, становясь почти неразличимыми. Убирали тут так же редко, как и в конторе, но жизнь продолжалась куда дольше.

Вошедший через главный вход сперва поднялся по лестнице. Наверху, в двух пролетах, отделяющих этажи, находятся жилые помещения – спальня, кухня, ванная и детская, ныне давно не используемая. Она самая дальняя от лестницы, пыль скопилась у двери; к ней редко кто подходит, и нынешний гость не составил исключения.

Второй этаж дублирует первый в планировке. Только большая зала, служащая нотариальной конторой, разделена на две комнаты: детскую и рабочий кабинет: узкий, заставленный шкафами с множеством книг, но не столько юридической литературой, сколько пестрыми детективами в разномастных обложках с яркими названиями – их вид резко контрастирует с почтенными томами, коим отведен отдельный стеллаж. Часть глубоких, в два ряда, полок пустует, на других осталось не так много толстых фолиантов, выпущенных, самое малое, столетие назад. Это собрание сочинений Шопенгауэра, несколько прижизненных трудов немецких натурфилософов, а также схоластическая литература семнадцатого и восемнадцатого века, почти все с аукционными ярлычками.

Посреди комнаты массивный дубовый стол и стул ему под стать, а вот пресс-папье, чернильница, календарь – уже современные, дешевые, никак не вяжущиеся с обстановкой. Как и книги в дальнем шкафу. Еще один шкаф разобран и аккуратно сложен в углу рядом с низкий секретером, забитым пледами и бельем. В верхнем ящике стола лежит стопка квитанций, частью с букинистических магазинов, датами старше двух месяцев, а последний десяток – с проданных на аукционе лотов. Их немного, в основном собрания сочинений, столовое серебро и украшения. Почти все расходились по установленной цене, многие лоты вовсе не заинтересовали покупателей. Под стопкой – распечатка с банковской карты: практически все, что выручено за продажу, снято. На карточке осталось всего ничего. В среднем ящике фотография жены в металлической, под серебро, оправе, этот ящик выдвигался чаще других. Там же письма коллег и сотрудников, открытки, – все в большом желтом конверте из крафта, завязанном тесьмой и давно не открываемом.

Нижний ящик пуст. Несколько старых ценников на украшения, вот и все его содержимое.

Следы вошедшего через парадный вход останавливаются на пороге, приближаются к столу, ящики не задвинуты полностью, их обшаривали. Последние квитанции лежат на столе с краю, шаги ведут к полупустому шкафу, недолго топчутся возле него и выводят из комнаты.

Сперва в ванную, как раз между спальней и рабочим кабинетом, в самом конце коридора. На стене несколько черно-белых фотографий моря в рамках, две сняты, остались только темные квадраты на обоях. В ванной тоже фото – молодой женщины, чем-то похожей на умершую, – сорвано с зеркала, неаккуратно возвращено. Светловолосая, голубоглазая, вот только взгляд жестче да губы поджаты строго, хотя она и улыбается. Но и улыбка не такая обезоруживающе свободная. Что-то внутри не дает раскрыться полностью, что-то мешает.

Следы ведут в спальню. Несмотря на поздний час, в ней темно, плотные темно-коричневые завеси не раздвинуты, и солнце, как ни тщится, не может попасть внутрь.

В комнате душно. Окна закрыты, хотя и тепло. У стены, противоположной от входа, двуспальная кровать из граба, тяжеловесная, немодная. Она разобрана, в ней лежит в пижаме сам нотариус. Жизнь давно покинула тело, больше двух суток назад, прежде застывшее, оно вытянулось, распрямилось, и теперь смотрит побледневшим лицом с открытыми глазами в потолок. Одеяло чуть отброшено в сторону, рука вытянулась в сторону тумбочки – перед самой смертью нотариус почувствовал неладное, хотел не то принять таблетки, лежавшие здесь же, не то позвонить, но не успел ни того, ни другого. Апоплексический удар остановил сердце, тело, уже безвольное, откинулось на подушки, да так и замерло.

Следы останавливаются как раз перед ним. Ковер перед постелью позволяет понять, что вошедший становился на колени, очевидно пытаясь нащупать пульс. А затем, некоторое время подержав запястье в ладонях, отпустил его, поднялся и подошел к низкому журнальному столику у окна.

На нем разбросаны письма. Довольно странные: каждое находится в надписанном конверте, но штемпеля почты нет, очевидно, оно приносилось непосредственно адресату и оставлялось в почтовом ящике. Нижнее, самое первое, кое-что проясняет.

«Мне всегда хотелось сказать тебе очень многое, но слова – не тот инструмент, которым я хорошо владею. После нашей прошлой встречи у меня столько всего накопилось, помнишь, я звонила тебе, и долго дышала в трубку. Это и есть мои попытки объясниться, а ты подумал, я подшучиваю над тобой. Признаюсь, хотела говорить по шпаргалке, но не получилось. Лучше отвечу письмом, которое положу в почтовый ящик. Мне нравится, что ты каждый лист подписываешь и ставишь дату, я сделаю так же». Но первое письмо не датировано, только второе – семью месяцами до сегодняшнего дня. Дальше письма приносились нерегулярно, когда-то чаще, когда-то реже, но обычно раз в неделю. Короткие или подробные рассказы о том, чему не хватило места в беседе.

Пять месяцев назад собеседница написала, что у нее есть ребенок, девочка шести лет, живущая в пригороде у бабушки. Об отце ни слова, очевидно, разговор все расставил по местам. Спустя два письма она призналась: у девочки нашли артрит. «Да, ты не поверишь, я сама была в шоке, когда узнала от врачей диагноз. Это как удар молнии, нет, как удар… как множество непрекращающихся ударов – первый сбивает с ног, а остальные начинают добивать. А ведь надо вставать, идти, что-то делать…». Только затем, еще