по прошествии письма, она решила попросить деньги. На химиотерапию, восстановление, больницу, врачей, сиделок, уколы и лекарства для крохи требовались огромные суммы. Он успокаивал на словах, она благодарила в письмах, называя «благородным рыцарем» и «тихим» или «нежным спасителем». Ему понравилась идея переписки, нотариус стал отвечать ей, очевидно, и его письма оказывались полны той нежности и откровенности, что не получались в обычном разговоре, несколько раз он писал об этом, она цитировала его строки и добавляла от себя: «мы так странно узнаем друг друга, с таких неожиданных сторон, я бы никогда не посмела спросить тебя обо всем, что ты пишешь мне. А почему не посмела? – не пойму, не знаю. Будто мы все еще разговариваем сквозь тонкое стекло, как в первую нашу встречу в терминале, помнишь? Что я спрашиваю, конечно помнишь, ты сам постоянно напоминаешь о ней, и это придает мне новые силы, дает возможность радоваться каждому новому дню. Ты будто вдохнул часть себя в меня, ничего подобного я не знала с момента рождения моей крохи. Я очень хочу быть дольше и чаще с тобой. Жаль, обстоятельства препятствуют этому. Но я так надеюсь, ненадолго».

Что за обстоятельства, в письмах не указывалось. Что-то серьезное, раз она не могла перебраться в двухэтажную квартиру нотариуса, как он сам предлагал не раз, и за что она не раз благодарила ответно. В тех теплых выражениях, которых так не хватало ее глазам и улыбке.

Об умершей жене они почти не заговаривали, как и о сыне. Всего несколько фраз за всю переписку. «Я надеюсь, что я не просто похожа на твою супругу, я надеюсь, ты найдешь во мне то, что позволит нам держаться вместе, не боясь волнений и нелестных суждений. Наверное, ты и так устал от них. Но тебе надо работать, сохранять клиентуру, нужно время, чтоб преодолеть их консерватизм. И не говори, что все понимают твой порыв к двадцатипятилетней девчонке. Возможно, они думают, я ушла от твоего сына, жаль, что Максим, с которым мы так и не повстречались пока, уже невзлюбил меня и говорит всякое, лишь бы отвадить. Мне правда обидно, что он не поймет простого чувства своего папы. Будто он уже не человек вовсе, а только нотариус, отец и кошелек. Прости, не хотела обидеть – ни тебя, ни его».

Максим писал такие письма, несколько, хранящиеся в узкой колонке у двери. Их недавно перебирали, сама колонка заполнена книжками на ночь и милыми безделицами, вроде семи слоников и колоды карт, верхняя полка содержит старые печати, бланки и те самые письма сына. Его открытки находились внизу, а письма здесь.

«Отец, ты совсем потерял голову. Ты понимаешь, с кем связался? Хорошо, ты не хочешь разговаривать со мной, ты вычеркнул меня из жизни, перестал давать деньги, да плевать, выкручусь, не в первый раз ты кидал меня. Да, кидал. Думаешь, каково мне, когда даю чек, а в банке сообщают, что он аннулирован. Это красиво? Но тебе не краснеть, обожаемые коллеги, которые еще не забросили тебя по причине нарастающей бедности, скорее похвалят за строгость к оболтусу, который в тридцать лет не нашел себе приличного места. Да, я такой. Но и ты хотя б держи марку, проверь, с кем ты и кто ты после этого».

«Ты задумывался, почему у тебя не осталось друзей, почему тебе приходится нанимать на полставки секретарей и помощников? Почему тебя сторонятся посетители, куда делись те, кто записывался за неделю на твои приемы? Подумай, что произошло за последний год».

«Ты не хочешь брать трубку, когда я звоню, ты выставляешь меня вон. Но от фактов невозможно уйти. Я буду писать тебе письма – как она. Попробуй хотя бы почитать их, раз ты разучился общаться иным способом, раз выстроил вокруг себя стену».

«Ты слишком слеп, ибо веришь в себя прежнего, того, что я знал в детстве, но его сейчас нет, и нет очень давно. Мой отец исчез, заложенный кирпичами гордыни, самодовольства и пустого и мелкого тщеславия. Ты думаешь, не потерял себя, ведь она постоянно напоминает о том, каков ты… был, не есть. И требует за это денег, в мой последний визит, я видел, как ты продавал мамины книги. Вернее, библиотеку ее отца – какая прелесть».

Последние письма стали менее жестоки, но более конкретны. «Загляни в клуб «Ночная лилия», спроси Замфиру. Полагаю, многие твои коллеги по цеху ее хорошо знают. Она тебе станцует и останется с тобой. Это я объясняю значение слов «стриптиз с консумацией». «У нее нет ребенка, можешь съездить к родителям за город и узнать, прилагаю схему электричек». «Если хочешь подробностей личной жизни твоей любавы, предлагаю познакомится с Сержем, ее «менеджером». Это прозвище, настоящего имени не знаю, но его узнаешь по фото, прилагаю. И я бы не назвал их отношения служебными».

Нотариус проверял, строго исполняя все указания в письмах. На той же полке голубая карточка клуба, билеты на электричку недельной давности и исчерканная, смятая в комок карточка с телефонами – воспользоваться ими он так и не решился. Но все остальное, о чем писалось, находило подтверждение. В последнем письме сына всего две строки: «Спасибо за доверие. Надеюсь, ты не успел переписать на нее завещание?».

В письмах к ней о завещании речи не шло. Последнее по времени пришло пять дней назад и содержало привычные милые откровения, возможно по этой причине было измято и втиснуто обратно в надорванный конверт, а затем уже порвано и брошено на стол. Рядом два чистых листа, датированных вчерашним днем. Написать что-то, кроме даты на обоих и имени любовницы на одном, нотариус не смог, отложил на потом – но так и не завершил начатое.

Следы еще кружат у стола, подле постели, а затем спускаются к черному ходу. Некоторое время вошедший стоял подле темных пятен на обоях, будто рассматривал исчезнувшие фотографии. Затем вернулся и только после этого окончательно покинул дом черным ходом, захлопнув дверь на «собачку». Та зацепилась за куртку, оставив на полу бумажку, вытряхнутую из кармана, да так и не замеченную уходящим. Счет за квартиру, аннулированный «в связи с выселением». Сложенная гармошкой бумажка осталась валяться у самой двери, без изысков, светлой сосны, сверху и снизу обитой широкими полосами жести. Только на ней нет надписей, она ничем не выделяется среди прочих в доме.

Прямо за дверью проулок, выводящий на проспект. Единственный хорошо различимый след, оставленный ушедшим – измятое письмо, нерешительно брошенное у двери. Козырек вроде бы дает спасительную надежду, что его смогут прочесть, несмотря на прошедший дождь. Совсем короткое, что непривычно для писавшей.

«Прости меня. Ты всё знаешь, и добавить мне нечего. Стоило рассказать с самого начала, но что я могла сказать прежде? А после сотканный клубок лжи уже не распутать. Итог закономерен. Мне не оправдаться. Еще совсем недавно ты нужен был мне как приятный собеседник, вдруг увидевший во мне что-то большее, нежели прежде. Я не воспринимала тебя всерьез, ты для меня оставался тем же, кем и другие. Затем случилось непоправимое. Прости, что пишу это сейчас, но я ни на что не надеюсь, и все же хочу пусть не оправдаться, но хоть что-то объяснить.

Я полюбила тебя. Звучит глупо, ты слышал эти слова от меня прежде, теперь они кажутся неуместными. Все так. Я не смогла тебя бросить, как других, не смогла забрать письма и уйти в безвестность, я вдруг обнаружила, что живу тобой, что хочу все в жизни изменить. Деньги, что ты давал на «лечение дочери», очень помогли – я смогла расплатиться с клубом и уехать. Теперь живу с сестрой и ее дочерью, мы воспитываем ее вместе, и оттого, что обоих она зовет мамой, я надеюсь, не слишком лгу хотя бы себе. С ней все в порядке. Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь простить меня. Я не жду, но вдруг это случится, пожалуйста, позвони. Вот новый номер телефона».

Чернила сильно размылись и прочесть продолжение не представляется возможным.

Сентябрь прошлого века

– Ну хоть полчасика