что я заходила на сороковины. Одна. Мало чем мы занимались. Ты ведь всегда хотел, чтобы мы занимались только этим и больше ничем. Тебе только это и было интересно. Ах, ну да, как же я забыл, еще и деньги. Ты даже пытался стащить завещание, чтоб понять, что сможешь получить с Муси и как.

– Я говорил тебе… – он замолчал на полуслове. И прибавил немного погодя: – Прощай.

Последнее слово снова осталось за ним. Ульяна быстро вышла из дому, как и вошла, через слуховое оконце. Заторопилась к дому.

– Ульяна Андреевна, – негромкий голос заставил ее вздрогнуть и обернуться. Медсестра Муси подошла, как всегда, твердым, размашистым шагом. – На два слова можно.

– Галина? Не ожидала вас увидеть сейчас. Что-то случилось?

– Я хотела спросить у вас. Все прошло удачно? – Ульяна кивнула. – Без эксцессов, Руслан не проснулся?

Снова помотала головой, затем сказала:

– Я ввела, как вы и говорили. Да, вот ваша благодарность, – она подошла к машине, извлекла из бардачка пачку купюр. Медсестра покачала головой:

– Слишком много, я просила половину. Я только удовлетворяла вашу ненависть к бывшему.

– К убийце.

– Ульяна Андреевна, но Руслан не убийца. Да, мерзавец, прелюбодей, называйте как хотите, но почему вы решили…

– А вы будто не знаете. Он вколол Мусе адреналин…

– Это не он. Вы напрасно не дали мне говорить со следователем. Да и сами не хотели слушать. Тамара сама сделала тот злосчастный укол, я могла бы доказать это. И вам прежде всего.

– Как? Вы мне сами говорили о нехарактерном входе иглы.

– Именно. Так делают все правши, вкалывая в правую руку. Вены на левом сгибе были сильно исколоты за прошедшие недели и зажить не успели, Тамара решила сделать в правый. Когда я колола ей прошлый раз, за три дня до смерти, она просила сделать в правую руку. Не понимаю, почему вы не спросили раньше.

Ульяна с трудом сглотнула слюну. Шагнула на враз ослабших ногах к медсестре.

– Но вы же дали мне ампулу этой чертовой заразы. Согласились почти сразу, даже не спорили. Хотя слышали, что я говорила о Руслане.

– Вы так долго были с ним, сперва любили, потом враждовали, потом… мне кажется, вы до сих пор неравнодушны к нему.

– Да, неравнодушна, иначе не пошла бы мстить.

– Вот видите.

– Но знай я, что это не он…

– Вы правда изменили бы свое мнение? – Галина пристально вгляделась в лицо собеседницы. – Правда не попросили бы у меня ампулу? Ведь Тамара, она всегда была поводом для продолжения ваших отношений. Которые вы решили закончить только сейчас.

Ульяна отшатнулась. Спина уперлась в стену здания.

– Игрушка, – только и произнесла она, медленно соскальзывая вниз. – Игрушка…

Страж утра

Дверь деревянная, без изысков, светлой сосны, сверху и снизу обитая широкими полосами жести. Нижняя полоска покрыта грязными разводами и царапинами; над дверью нет навеса, и прошедший вечером дождь оставил после себя следы на давно не чищенной жести. На уровне глаз табличка: «Нотариальная контора» и ниже, мелким шрифтом, часы и дни приема и телефон для записи. Под табличкой приклеенная скотчем бумажка, запрятанная от непогоды в пластик: «Закрывайте, пожалуйста, дверь», что выглядит насмешкой – пружина столь тугая, что войти можно, лишь приложив значительные усилия.

Контора не пользуется вниманием горожан: коврик, о который следует вытирать ноги, давно исчез, а три покрошившиеся бетонные ступеньки покрылись тонким слоем песка. Несмотря на позднее утро, на них остались всего одни следы, человека, прошедшего в контору еще прошлым вечером, во время дождя. Четкие отпечатки ног ведут внутрь – можно предположить, что попавший в контору накануне прекрасно знал особенность двери и не стал перед ней задерживаться.

Эта нотариальная контора отличается от прочих еще одной странностью: сразу за дверью расположен кабинет. И хотя с другой стороны его есть коридор, выводящий во двор, помещение перепланировано именно так, видимо, посетителей не случается много.

Всякий, кому покоряется дверь, оказывается в просторном помещении площадью около тридцати метров, разделенном лишь пространством между стульями, стоящими у входа, и двумя составленными столами поодаль. Два окна, выходящие на северную сторону, хорошо его освещают, несмотря на закрытые жалюзи, бамбуковые, с истрепавшимися веревочками. Лишь то, что находится у самой входной двери, погружено в треугольник сумрака; различима и пыль, танцующая в тонких световых лучах – последние несколько недель контора почти не работала. Хотя вид у кабинета такой, словно хозяин только что отлучился по делам. Несколько едва различимых цепочек следов по накопившейся за выходные пыли, мешающихся у стола; последняя по времени идет от входа.

Если приглядеться попристальнее, можно различить три пары обуви: мужские ботинки, решительно прошагавшие к столу и долго возившиеся возле него, едва различимые женские туфли и домашние тапочки. За столом есть выход, закрытый такой же сосновой дверью, замок испорчен, и дверь закрывается изнутри на грубую стальную щеколду, наспех приколоченную разномастными гвоздями к дереву. Ее легко открыть из зала, судя по свежим царапинам, последний раз это сделано совсем недавно.

Радом с дверью стеллажи, заваленные папками, большей частью архивными. Специализированная литература и стопки писем из мэрии на нижних полках. На столе также завал бумаг, но пыли нет. И фотография в темной дубовой рамке – средних лет мужчина, по виду похожий на хозяина конторы, и его сын десяти-двенадцати лет. Снимок сделан двадцать лет назад, судя по выцветшей дате на обратной стороне.

Сейчас же рамка брошена на стол с такой силой, что стекло треснуло. И уже не поднята вновь: едва различимые крошки стекла находятся точно по линии разрыва.

В ящиках стола похожий беспорядок. Среди деловых бумаг, писем и бланков, есть несколько аннулированных чеков на одну и ту же сумму. Вместе с ними корешки старых чековых книжек. Последняя закончилась два месяца назад. По ним можно понять: нотариус прежде выписывал чеки ежемесячно в течении по крайней мере двух лет, за это время четырежды аннулируя сумму. После этого перерыв в четыре месяца, а затем, полгода назад, выписка стала нерегулярной, но происходящей куда как чаще, да и суммы значительно увеличились. За книжками, забитые в дальний угол, лежат несколько открыток: на новый год, рождество, день рождения. Все они начинаются одинаково: «Дорогой отец!». И заканчиваются схоже, рассказывая в двух словах о себе, писавший просил еще перевода, иногда умоляя, иногда пытаясь надавить, извиняясь, и снова доходя до угроз разрыва. Перо соскальзывало и замирало – сын понимал, что надавить может только одним способом, а потому в нескольких открытках вкратце поминались некие «проекты», которые должны принести верный успех. Вероятно, речь шла о скачках – здесь же лежал прошлогодний список участников «главного заезда лета». И зачерканное письмо, которое так и не было доставлено адресату: «Максим! Я знаю, что дела твои скверны, но в который раз прошу взяться за ум и если и досаждать мне, то не только… Я прошу тебя отказаться от… Я не сомневаюсь, что твое упрямство… Думаю, мы все друг другу уже сказали, и добавить мне нечего, как нечего и незачем просить…». Вверху бумаги стоит дата – годичной давности. Именно тогда чековая книжка долго оставалась в неприкосновенности.

В самом нижнем ящике еще несколько фото, пожелтевших от времени. Нотариус, еще сам молодой юрист, он же молодожен, молодой отец вместе с любимой женщиной, светловолосой, улыбающейся. Они видятся счастливой парой, особенно удался семейный портрет: муж склонился за стулом, на котором сидит жена с годовалым сыном на руках. Ее теплый мягкий взгляд прикован к младенцу, отец не отводит взора от обоих. На обороте каждого снимка одна и та же надпись: «Увеличить». Надписи сделаны немного позднее, нежели снимки. Последняя карточка проясняет смысл – увеличенная втрое с семейной фотографии со стулом, она оставляет в овале одну только голову молодой женщины, нежно улыбающуюся своему сыну. На обратной стороне короткая надпись: «Керамика, цвет» и цена. Дата очевидно говорит о сроке изготовления образа на могилу – двадцать