Шрифт:
Закладка:
Я хотела притвориться спящей, но не выдержала:
– Все нормально?
– Ой, я тебя разбудила?
– Нет, я не спала. Ждала тебя.
– Ой, извини…
– Как все прошло? Что-то случилось?
– Не знаю… Наверное, так это и проходит. Просто… Может быть, все это не для меня.
– Это Адам тебе сказал?
– Нет, просто мы с ним… Мы немного поспорили. И похоже, мне остается или уехать, или уничтожить вот это все.
– Все твои рисунки?
Она виновато кивнула и взяла в руки акварельный закат: полупрозрачная розоватая дымка, темные бугорки островов, море множества оттенков нежности.
– Но что случилось? О чем вы поспорили? Он приставал к тебе?
– Нет. Мы много разговаривали. Об искусстве, о нашем отношении к нему, о любимых художниках, о вдохновении. Потом про детство, маму… Он сказал, что не видит за моими картинами меня, не видит образов – только двухмерные рисунки. Все творчество без подвала. Некуда провалиться. Он сказал, что мне нужно возвращаться в детство и брать топливо оттуда. А я ответила, что для меня творчество – не терапия и не копание в своих страхах. Что для меня оно – это возможность рассказывать придуманные истории, никак не связанные со мной, которые бы радовали людей, ну или хотя бы меня. Что иногда это просто желание запечатлеть приятный момент, как здесь. – Она снова взяла в руки акварельный рисунок заката. – Мы долго спорили об этом. Он просил меня нарисовать что-то, навевающее образы моего детства. Но я не хотела, да и у меня не получилось бы искренне. Вышло бы что-то надуманное, слишком драматичное. Вот. Он меня отправил обратно, сказал, чтобы я подумала до вечера – если я хочу остаться здесь, я должна сжечь все, что нарисовала, и принять его идею.
– Давай спрячем часть работ? Ты ведь можешь согласиться с ним на время?
– Не знаю… Нет. Это будет нечестно.
– И что? Ты уедешь?
– Не знаю… Я подумаю.
Больше никому Рита не рассказала о прошедшей ночи.
За завтраком она была, как всегда, вежлива: «Ой, можешь взять мой тост, я не хочу», «Давай я принесу еще бананов». На утренней лекции задавала вопросы, на практике – старательно писала. В перерывах сидела над промежуточным заданием.
Я подумала, что она все-таки решила остаться. Поэтому, пока они с Лерой, Линой, Максом и Савой купались, я решила спрятать часть рисунков. Адам точно знал про большой скетчбук формата А4 с наклеенной на обложке картиной Леоноры Кэррингтон или Ремедиос Варо (я все время забывала уточнить): рыжая девушка в зеленом платье сидит на стуле в тусклой комнате и наматывает клубок ниток из распахнутой груди человеческой фигуры, похожей на тень. Как знал и про картины, которые она писала на занятиях. О тоненькой картонной папке с парусником (наверное, Айвазовский) на обложке, внутри которой были пастельные рисунки рассветов и закатов, он вряд ли знал. Как и о блокнотах, в которых Рита делала карандашные наброски нас, «Джунглей» и выдуманных персонажей. В общем, о существовании блокнотов он знал, но о каждом конкретно – вряд ли.
Я спрятала в свой чемодан (потом, подумав, перепрятала в наволочку) папку с пастельными рисунками; блокнот, в котором она делала наши наброски в самые первые дни – они отличались от последних набросков, как иногда, вспоминая человека при знакомстве, тебе кажется, что он выглядел по-иному, что говорил не так, как сейчас; блокнот с выдуманными антропоморфными персонажами – мы с Ритой шутили, что из них выйдет забавный комикс. Еще я хотела спрятать ее акварель с танцем лун и солнца, вдохновленную кусочком ананаса, – Адам ведь тогда не присутствовал на занятии. Но вдруг ему рассказывала Забава?
Нарастала липкая паника. Мне казалось, что Адам все знает, про каждый рисунок, про каждую строчку. Что, перед тем как Рита отнесет все на костер, он перетрясет не только ее постельное белье и чемодан, но и мои вещи.
Я вспомнила, что после возвращения из похода вещи в моем чемодане лежали не так, как я обычно их кладу, – со дна всплыло шелковое белье, которое я здесь ни разу не носила, а любимая футболка с волной Хокусая оказалась на дне. Вдруг, когда нас не было, Забава с Венерой перерыли все вещи, задокументировали наши работы, одежду, разрыли тайники? То есть им известна каждая строчка моего дневника. О моей неуверенности, о зависти, о жалобах на себя и других.
Я уже хотела вытащить все обратно, как в домик заглянул Адам. Тут у меня мелькнула мысль, что у нас стоят скрытые камеры. Он видел, как я прятала рисунки. В лучшем случае я окажусь в пещере, в худшем – дома.
Я почувствовала, как неестественно растягивается улыбка на моем, как будто бы резиновом, лице, а сердце стучит в горле.
– Занимаешься?
– Да, хотела записать одну мысль.
– Молодец. – Он вплотную подошел ко мне (запах крепкого кофе изо рта; небрежная небритость; киноварный цвет на вороте футболки; на краю правой скулы, у волос, два гнойных прыщика, которые очень хочется выдавить). – Что за мысль?
– Э… про… не знаю, как сформулировать. Обычно такие мысли оформляются, когда я начинаю писать.
– Сядь и запиши, не хочу тебя отвлекать. А потом поговорим.
Он лениво прилег на матрас Риты и стал без интереса перебирать ее рисунки.
– Пиши-пиши.
Я понимала, что он потом попросит прочитать, но ничего осмысленного и достойного быть написанным мне в голову не приходило. Покосившись на Адама (он вытаскивал из папки Ритины акварельные рисунки с занятий и сортировал их по двум стопкам), я сделала вид, что пишу. На самом деле я открыла последнюю исписанную страницу блокнота, на которой было написано (гениальное, по моему мнению) предисловие к моему дневнику «Джунглей»:
«И только ты привыкаешь быть обнаженной на ледяном ветру, с тебя снимают кожу. Неаккуратно так обдирают.
