В 14 часов капитану, производившему ревизию, были предъявлены недостающие деньги, как остаток, находившийся в кассе. В своём акте он отметил, что госпиталь нарушал финансовую дисциплину, имея в кассе значительные остатки денежных сумм, но это никого не волновало: все знали, что избытком денег их попрекнуть было нельзя, так как госпиталь находился в постоянных разъездах на достаточной удалённости от штаба фронта.

* * *

После отъезда этой партии Борис, Павловский и Захаров стали готовиться к отправке следующей. В неё входили все медсёстры, дружинницы, санитары и писари штаба. Оставались только кладовщики, начальник штаба Добин, Захаров, Павловский и сам Алёшкин. Отправку наметили на 10 ноября 1945 года. Перед этим прошёл праздник 28 годовщины Великой Октябрьской революции, отпраздновали торжественно. По окончании митинга, проведённого во дворе склада, все разбились на группы и, имея достаточные запасы спиртного и всякого рода съестных припасов, пировали почти всю ночь. Не участвовал в этом празднестве только Борис. Уезжая, Батюшков передал его под наблюдение опытного терапевта из гарнизонного госпиталя Николая Петровича Высоцкого. Тот, обследовав Алёшкина, потребовал, чтобы он ложился к ним на лечение, так как обнаружил значительные изменения в мышце сердца. Борис от этого предложения категорически отказался, он не мог оставить своё хозяйство в момент его расформирования, и, как выяснилось, поступил правильно.

На самом деле сдача имущества на различные склады, передача автотранспорта, оформление документации на демобилизацию личного состава, а также и передача трофеев происходили совсем не просто. Часто на какой-нибудь склад, в какой-нибудь отдел, кроме кладовщиков и писарей, оформлявших передачу, приходилось ехать и Захарову, и самому Борису, и только после их вмешательства тот или иной инцидент удавалось уладить. Вследствие этого отправку остальных демобилизуемых, в том числе и кладовщиков, пришлось перенести на 15 ноября.

Утром в этот день у Алёшкина произошло непредвиденное, чрезвычайное событие. Продолжая принимать лекарства, назначенные Высоцким, Борис работал. Часов в 8 утра, только начав бриться, он услышал, что в дверь его комнаты кто-то постучал. На приглашение войти в дверях показалась Катя Шуйская. Борис так и застыл с наполовину выбритой щекой. В первый момент он просто удивился её появлению, а затем рассердился, ведь перед её отъездом вместе с врачами и остальными операционными сёстрами они ясно договорились, что связь окончена. И вдруг она снова приехала! Алёшкина ждала очень трудная работа, чувствовал он себя всё время плохо — поднималось давление, боли в сердце повторялись очень часто, а тут ещё снова появилась она!

После отправки всего личного состава Борису предстояло оформление документов на сданное имущество. По опыту других, уже расформированных учреждений, он знал, что эта работа доставляла много хлопот, канители и неприятностей. Предстояли многочисленные поездки по различным отделам и складам, расположенным в окрестностях Лигница. Где в это время будет находиться Шуйская, непонятно. Возить её с собой невозможно, а бросать одну в немецком городе тоже нельзя. Он, конечно, всё это выложил девушке и, между прочим, сказал, что очень поражен её возвращением, ведь она прекрасно знала, что уезжает от него навсегда. Катя заплакала и сквозь слёзы проговорила:

— Боренька, миленький, не сердись! Случилось большое несчастье, и я решилась приехать, чтобы тебя предупредить, чтобы помочь тебе.

— Какое несчастье? О чём ты говоришь? — встревожился Борис.

— Ты помнишь то письмо, которое я попросила тебя написать?

— Какое письмо? — недоумевал Борис.

— Ну то, написанное карандашом, где ты писал жене, что к ней не вернёшься, а если и приедешь, то только за тем, чтобы забрать своих детей.

Борис мгновенно вспомнил, и его злость на Шуйскую увеличилась ещё больше. Это случилось в начале ноября. После того, как госпиталь прибыл в Лигниц, у Бориса был очередной тяжёлый приступ гипертонии, и Батюшков основательно накачал его люминалом. Несколько дней он находился в полубредовом-полусонном состоянии, лежал в постели, и поэтому участия в проводах врачей не принимал. В день отъезда к нему зашла Шуйская, чтобы проститься, она сказала:

— Боря, а ведь твоя жена тебя совсем не любит! Я прочитала её письмо, которое лежит на письменном столе, она пишет там обо всём, но только не о любви к тебе, оно какое-то сухое…

Как ни плохо сознавал Борис окружающее, слова Шуйской возмутили его:

— Какое право ты имела читать её письмо? Ведь мы договорились, что личная переписка другого нас не касается! А потом, ты же совсем не знаешь моей жены, она не такая, она может не говорить о любви, но при этом любить меня и думать обо мне.

— Ты в этом уверен? А мне кажется, что она тебе изменяет!

— А я? Я-то ей изменяю всю войну! Так что мне даже и говорить об этом стыдно. Как же я могу её в чём-нибудь упрекать?

— Ну, ты другое дело! Ты мужчина, ты на фронте, а она в тылу. Послушай, а что бы ты сделал, если бы узнал, что она действительно тебе изменила и жить с тобой не захочет?

— Что-о-о? Я бы ей такое письмо написал!

— Какое? — задорно спросила хитрая женщина.

И, плохо сознавая, что он делает, Борис схватил с тумбочки, стоявшей у кровати, листок бумаги, карандаш, наскоро набросал несколько грубых резких строчек, адресованных жене, и с раздражением бросил листок на пол…

Несколько дней Борису было так плохо, что он совсем забыл об этой подлой записке. Вспомнил он о ней лишь перед ноябрьскими праздниками, когда Шуйской уже давно не было в госпитале. Он пересмотрел все бумажки, валявшиеся на столе, и, не найдя того листка, подумал, что, наверно, во время уборки ординарец поднял его с пола и выбросил в печь. Но одновременно у него мелькнула и другая мысль: не взяла ли письмо Шуйская? Он решил подстраховаться и на всякий случай предупредить появление этого письма в Александровке. Борис как раз собирался отвечать на Катино письмо, и сделал там приписку о том, чтобы жена не обращала внимания на письмо, написанное карандашом, если его получит.

Теперь он узнал от Шуйской, что это злосчастное письмо она подобрала с пола и положила в конверт, приготовленный Борисом, лежавший на столе. Она объясняла свои действия так:

— Я оставила это письмо единственно для того, чтобы сохранить память о человеке, с которым я прожила трудные годы войны. Посылать его я никуда не собиралась. Но мама, как-то без меня разбирая мои вещи, нашла этот запечатанный конверт, подумала, что я просто забыла его отправить по адресу, и бросила его в почтовый ящик. Письмо отправилось в путь.